— Не огорчайтесь на меня, Иван Федорович, в крестьянском деле без бабы полный прорыв.
Смех подсек у Анны колени.
Она села на скамью.
— У тебя каждый год новая баба.
Она дернула его за рваную штанину.
— Вот и ходишь с прорывами.
Игонин сел с ней рядом.
— Смысл жизни, Анна Антоновна, не в штанах.
— А где же он? У бабы в юбке?
Анна схватила со стола самовар, спрятала за ним свои покрасневшие щеки. Игонин взглянул на Безуглого. Безуглый смеялся во весь рот.
— Мечтаньям женским я, Иван Федорович, с молодых лет был подвержен.
Анна вышла в кухню и оттуда выкрикнула:
— Мечтательный жеребец ты, Фома Иванович!
Игонин отодвинул от себя книги, облокотился на угол стола.
— Знал я, Иван Федорович, направляясь к вам, что придется мне обрисовать свою линию в женском вопросе. Ввиду такого случая, извиняйте, выпил для облегчения языка.
Улитин щипал жидкие рыжие усики, дергал бороденку, усмехался.
— Уставом всесоюзной коммунистической партии большевиков выпивка будто не предусмотрена?
Игонин покосился на избача.
— Не ржи под руку, Касьян Сергеевич, возжа мне нонче под хвост попала.
В его глазах бродили золотые огни. Он смотрел на закат в окно через голову Безуглого.
— Дедушка Гаврила первый заразил меня своими сказками. В Анделейском царстве-государстве, говорит, жила царевна. Никто до нее доступиться не мог — ни купец, ни генерал, ни прынц. Один сибирский солдат Иван всеми ее деньгами-капиталами завладел и самою за себя взамуж взял.
Игонин молчал минуту. Он не знал, с чего начать рассказ о себе.
— Стою я на военной службе в Питере при часах в Зимнем дворце и мечтаю царевну попробовать. А Татьяна, царская дочь, шуршит юбками по лестнице, и запах ее сладкий голову мою обдуряет. Одна она мне глянулась из всех.
Прочитал я в то время в книжке, что каждый солдат носит в ранце палочку маршала, возмечтал себя Наполеоном. Войну почел за счастье. На фронте, думаю, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Однако ни того, ни другого не случилось, и попал я к немцам в плен без всякого геройства.
Игонин плотно сжал губы, опустил голову. Закат потемнел на его щеках.
— Про Германию много рассказывать не стану, как решил я объяснить свои женские дела, упомяну только об немке Эльзе.
Отдали меня в батраки старушке одной с дочерью, девкой.
Сын ее в окопах. Стал я у них хозяйствовать. В руках у меня все плясало. Конишку раскормил — яйцо на спину клади, не упадет. В ограде иголку брось — не потеряется. Старуха мне на стол белую скатерть. Дочь ее со мной рядом. Сын приходит на побывку, дивуется. На пашне мы с ним весь его отпуск робили, ровно родные братья. В последний день, как ему обратно отправляться, дает он мне руку и говорит: «Русский, бери мою сестру и оставайся за хозяина». Старушка плачет и становит нам кофий.