— Алхимическая гидра всосала в себя и Платона, и Аристотеля, а вместе с ними — и необузданную стихийность греческой мифологии. В жаре ее гудящего горна ясное классическое наследие сплавилось с таинственными учениями Востока. Все пошло в дело: гностики с их борьбой между Светом и Мраком, библейская афористичность и отзвуки далекой Индии, измыслившей вечный круговорот бытия. Если б мы могли добраться до изначальной сути! Но лишь остывшие уголья остались у нас за спиной. Кесари и базилевсы[19] первых веков христианства безжалостно жгли еретические рукописи, а халиф Омар вообще обратил в пепел всю Александрийскую библиотеку. «Если эти книги повторяют Коран, то они бесполезны, — рассудил он, швыряя в единый костер иератические папирусы Египта и свитки манихеев. — Если противоречат слову аллаха — вредны».
— И ничего не уцелело? — Люсин невольно откликнулся на прозвучавшую в словах собеседника страстную горечь.
— От тех времен — ничего, — глухо ответил Гордей Леонович, словно все еще хранил обожженную память непосредственного свидетеля. — Позднейшие христианские легенды связывают начало алхимических исканий с премудрым Соломоном, повелителем духов, что, конечно, ничуть не просветляет дымовой завесы, в которую обратили бесценное прошлое человечества костры изуверов. Да что там алхимия! Мы даже не знаем, откуда взялось само слово «химия»!.. Арабская приставка ал, конечно, не в счет.
Глядя на огорченное, сосредоточенное лицо Бариновича, Люсин подумал о неразрешимых загадках души. Неведомо где и когда разыгравшиеся события, давным-давно превратившиеся в легенду, оказались способными вытеснить из сердца впечатления от реальной трагедии. Непостижимо, но в эту минуту Гордей Леонович едва ли помнил о Солитове, которого хорошо знал, по ком никак не мог не испытывать печали. Сам Люсин, несмотря на то что беседа на столь сложные темы требовала постоянного напряжения, ни на минуту не выпускал из поля зрения этот знакомый лишь по фотографиям образ. И отнюдь не по причине более тонкой чувствительности, а всего лишь из-за различия целевых установок. Если для Бариновича отвлечение в область привычных интересов было не только нормально, но и психологически необходимо, то для него, Люсина, постоянно тлевший очаг возбуждения полностью совмещался с сугубо профессиональной сферой. Некуда было уходить от гвоздящих дум, негде было спрятаться от чужой несчастливой судьбы, которая незаметно прорастала корнями в судьбу личную. Как ни заманчиво было безраздельно последовать в гулкую пустоту готических лабиринтов, но память оставалась настороже, не отпускала. Слушая Бариновича, умно и беспечно игравшего поэтическими метафорами, он ни на минуту не забывал о том, что нужно позвонить из ближайшего автомата насчет вестей из Волжанска. Худощавое, с глубоко запавшими глазами лицо на матовой фотобумаге множилось, и его расслоившиеся контуры, набирая ускорение, улетали в тусклую пустоту. Приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы хотя бы мысленно проследить каждый облик. Пересекались, дробясь в неведомых кристаллических гранях, отдельные плоскости, которые никак не составлялись в объемный голографический слепок.