Для меня все решило выражение лица Клэр.
Восторг. Когда Клэр стояла в родительской кухне в тот первый день, она была потрясена. Клэр была девочкой из плоти и крови, ее история совсем не была сказкой, но она тем не менее была околдована, причем сразу. Даже моргнуть своими карими глазами не успела.
Не могу отрицать — у моего отчего дома был свой шарм. (Например, он вернул Тоби и Кэма — «временно», но уезжать они пока не собирались.) Для Клэр он был еще более притягательным, учитывая ее ситуацию. Для нее сейчас то, что отражалось от начищенных медных сковородок, чистого кафеля и лиц моих родных, было дивным светом, домашним светом, светом комфорта и радости. И Клэр не смогла устоять.
Такая ее реакция была для меня ожидаемой. Я надеялась на нее. Именно поэтому мы и приехали. Но тем не менее, наблюдая, как Клэр вошла в веселую, по-настоящему добросердечную компанию, какой является моя семья, я хотела сказать ей:
— Полюби это, солнышко. Но не слишком.
Я понимаю, как это звучит, но я не имею в виду отдельных членов моей семьи, которые, безусловно, достойны любви и любимы. Любимы мной безмерно. Я живу и люблю их. Поверьте мне. Я имею в виду абстрактное счастливое семейство. Моя семья — моя крепость: неприступная, недоступная, идеальная. Мы представляем собой прелестную картинку в симпатичной рамке, на которой вырезан девиз: «Не раскачивай лодку».
Но иногда лодку нужно раскачать, лодку нужно направить прямо в центр бури, чтобы оказаться на другом берегу. Потрепанная волнами, но с развевающимся флагом.
Картинки. Лодки. Я что, путаюсь в метафорах? Ладно, согласна, я путаюсь в метафорах. Когда попадаешь в переплет, только путаная метафора и может выручить.
Но иногда душе требуется тихая вода. И Клэр, моей Клэр, нужна была лодка, которая не раскачивалась. Она ее заслужила.
Но вернемся к моему плану. Он начал вырисовываться, когда я увидела зачарованное и сияющее лицо Клэр. Последний штрих добавился на следующий день, во время похорон миссис Голдберг. (Если вы считаете, что мое повествование перегружено похоронами, поверьте мне, это последние.)
Я сидела между отцом и Тоби в черном платье, которое за неделю пришлось вытаскивать второй раз и которое я поклялась сорвать с себя и превратить в пепел, и слушала, как люди рассказывали о жизни миссис Голдберг. Я даже сама рассказала одну историю. Сюзетта Голдберг не была старушкой в общепринятом смысле слова и, как ни странно, пользовалась всеобщей любовью. Любили ее за ее великолепие и мизантропию, за ум и человечность, и дай нам всем Бог прожить так долго и быть столь любимыми.