Все произошедшее на наших глазах было так странно, что мы, вопреки обыкновению, послушались и к Мухе больше не подходили.
А она вела себя все странней и странней. Изредка хрипло лаяла и все что-то ловила в воздухе.
— Смотри, Муха бредит. И мух-то никаких около нее нет, а она ловит… — говорила Галка, издали наблюдая за собачником.
Дедушки Акима Васильевича, как на грех, не было дома — он должен был вернуться только к вечеру, но зато неожиданно, проездом в соседнюю земскую больницу, завернул в Дубки отец.
Явно встревоженный маминым рассказом, он сейчас же вышел во двор. Муха не вылезала из собачника, смотрела на него красными дикими глазами и, видимо, не узнавая, зловеще рычала.
С языка ее клочьями свисала белая пена.
— Бешенство, — словно припечатал отец и коротко скомандовал всем нам итти в дом.
Через минуту мы услышали выстрел, за ним другой, и все стихло.
Остальных собак отец тут же посадил на цепь и достал из дорожной аптечки шесть маленьких белых пилюль.
«Стрихнин», стояло на коробочке.
— Андрей Акимыч, помилосердствуй, — взмолилась мама. — Остальные пока еще здоровы. Как же здоровых-то… И Акима Васильевича нет. Без него невозможно!
Отец призадумался, взвешивая на ладони беленькие пилюли.
— Ну, ладно, — согласился он наконец. — Но если чуть что заметишь, трави без промедления, — добавил он сурово. — Никакой жалости быть не должно, тут не только мы, но и весь уезд в опасности.
Мама пообещала, и отец, наскоро напившись чаю, уселся на дрожки.
— Помни, ты дала мне слово, — серьезно крикнул он маме, выезжая за околицу. — Без жалости, и всех до последней.
Нас охватило отчаяние.
Мы знали, что таили в себе шесть белых пилюлек, и заранее оплакивали смерть верных друзей.
Но ужаснее всего была мысль о неизбежной гибели Псинки, нашей верной, преданной, такой жизнерадостной и любящей Псинки.
Все происходящее казалось нам чудовищной несправедливостью, какой-то жестокой местью, со стороны неизвестных, но могучих сил ничем неповинным, доверчивым существам.
Полные бессильного гнева, молча, чтобы не разреветься, бродили мы по четырем комнаткам дубковского дома, перебегая от одного окошка к другому.
И ждали конца.
Но все было спокойно — собаки не бесились.
К вечеру приехал Аким Васильевич.
Сумрачно выслушав сбивчивый мамин доклад, он вошел во двор и обошел все собачники поочередно.
Останавливался у каждого по долгу, молча смотрел в их черные дыры — откуда светились тревожные, чуявшие нависшую беду, собачьи глаза — и шел дальше.
В дом Аким Васильевич вернулся мрачнее тучи и, ни слова не говоря, пройдя к себе, заперся на ключ.