Не та.
– Келли, прости, – сказал, задыхаясь. – У нас с тобой не получится.
– Ты прекрасный мужчина, – удивленно вздернула брови певица. – У тебя все о’кей! Что – не получится?
– Жизнь.
– А ты хочешь переспать с девушкой и сразу построить с ней жизнь?! Ну ты и глупец!
Обиженная, она дернула плечами, ушла, схватив гитару.
И, когда Келли ушла, Ром сказал в пустоту, будто ей вслед:
– Я рад, Келли, что ты у меня была, спасибо тебе.
Жизнь горела и сгорала, но это приносило не горе, а радость.
Он хотел стать астрофизиком, и он становился им.
Постепенно. Исподволь. Не сразу. Шаг за шагом.
Профессора были им довольны. Студенты, которым он преподавал основы классической механики, думали, что он американец. Так безупречно звучал в кристальной тишине аудитории, над уходящим ввысь амфитеатром, его английский.
Глава 17. Крылья из марли
Старая Лусия вязала, сидя в кресле. Она вязала всегда, бесконечно: то разноцветный полосатый носок, то длинный, как рыболовная сеть, шарф, то свитер с невероятно длинными рукавами, и никак не кончались рукава, а Лусия не спешила завершать работу, медлила. Распускала петли и перевязывала изделие. Начинала снова. Придирчиво, строго на вязанье глядела.
Фелисидад любила вечерами сесть на маленькую табуреточку у нее в ногах, и трогать вязанье, и глядеть на искрение спиц, и слышать тонкий, летящий пухом от высохших тонких губ голос доньи Лусии. Музыкальные пальчики, почти скелет; нежные желтые костяные спицы. Мы все станем спицами под землей. И нами свяжут новые земляные слои. Черные свитера, коричневые шарфы для бешеной шеи огня.
– Лусия, расскажи мне.
– О чем, детка?
– О чем хочешь.
Лусия вздохнула. Вязанье теплой и мягкой рекой струилось с ее колен на каменные плиты пола.
– Я уже так много прожила на свете, что у меня в голове каша из событий и приключений.
– А у тебя много приключений было?
Фелисидад взяла в руки длинный шерстяной рукав, обмотала его вокруг шеи.
– Ты имеешь в виду любовные истории?
– Ну хотя бы.
– Много. – Спицы ритмично двигались, стукались друг об дружку, шуршали. – Жизнь большая. Мужчин тоже много было.
– А почему же ты осталась одна?
– Все умерли.
Так просто. Все умерли, и все.
Холод пробежал по спине Фелисидад. Слушать рассказ расхотелось. Но губы сами спросили:
– А кого ты больше всех любила?
Губы Лусии смешно сморщились. Морщины образовали вокруг рта непонятный, тревожный узор.
– Одного музыканта. Я тогда работала в джазовом оркестре пианисткой. Я хорошо играла. Не хуже Консуэло Веласкес, а та была превосходная пианистка.
– А он на чем играл?
– На трубе. Золотая труба. Она так блестела в свете софитов. Я не могла отвести глаз.