Дутов его не услышал — он был оглушен, — спросил вновь раздраженно и громко:
— Какое сегодня число?
— Я же говорю, ваше высокоблагородие, — тридцатое мая, — не понимая ничего, повторил Еремеев, ему почудилось, что сейчас у него, как и у войскового старшины, задергается левая щека, он невольно мотнул головой и добавил: — Год — шестнадцатый.
По окопу, старательно обходя убитых, протискиваясь между телами, морщась, когда приходилось наступать на чью-нибудь откинутую мертвую руку, — будто бы ему самому было больно, — к ним пробрался Дерябин. На голове у подъесаула серел нелепо нахлобученный бинт с проступившим пятном крови, испачканный глиной.
— Что с командиром? — поковыряв пальцем в ухе, прокричал Дерябин.
Его тоже оглушило, из уха на скулу вытекала тонкая струйка крови. Он не слышал самого себя.
— К-контузило, — помотав перед собой ладонью, пояснил Еремеев.
Далекий, едва различимый голос казака все-таки дошел до Дерябина — проник сквозь глухоту, звон и скрежетание в ушах.
— Не вовремя! — охнул подъесаул.
— Может, его на тот берег Прута перебросить? — предложил Еремеев. — В лазарет? А? Здесь ведь покоя не дадут. Наоборот — только загубят.
— Пока не надо, — отрицательно качнул головой Дерябин, — пока пусть здесь находится. Будет хуже — тогда отправим. А пока пусть находится в окопе… Отдыхает пусть. — В следующее мгновение Дерябин выпрямился, — болезненная судорога исказила лицо подъесаула: — Ты чего это высовываешься за бруствер так смело? Дырку в черепе хочешь получить? — закричал он на какого-то недотепу.
Тот, видимо, перепутал войну со станичным бойцовским праздником, где все кроме ухи из сазанов, бузы, сливовой водки, томленной на медленном огне баранины, жареных кур и девичьего пения — невзаправдашнее, где опасность существует только одна — станичные девки могут зацеловать до смерти.
А Дутов продолжал выкарабкиваться из мутной ямы, в которую его сбросил взрыв. Он медленно развернул голову — вместе с корпусом, — вначале в одну сторону, потом в другую.
Но ничего не увидел, а окопа своего, в котором сидел уже вторые сутки, не узнал, поморщился от острого режущего звона в ушах: будто иззубренная финкой крышка консервной банки до крови вспарывала нежные барабанные перепонки, проникая в мозг. Еремеев все понял, с жалостливым видом сунулся к войсковому старшине:
— Я это, ваше высокоблагородие, я, Еремеев… Узнаете меня?
Дутов ничего не понял, Еремеева не услышал, повторил вновь:
— Какое сегодня число?
Еремеев ответил, Дутов засек глазами, что у казака шевельнулись губы, но голос до него так и не дошел, лицо войскового старшины задергалось в мучительной досаде.