На третьи сутки Лайза отключила оба телефона — и домашний, и сотовый.
Какая сволочь дала им номер? Наверное, то регистрационное бюро, больше она никому не оставляла своих деталей. Доставали и дома, и на работе, и по пути на нее.
Лайза негодовала.
Теперь в квартиру ломились журналисты, аплодисментами приветствовали на этаже коллеги, даже шеф выписал премию — за привлечение внимания к его фирме. Заказы сыпались, как из ведра, а она едва могла вынести всеобщее внимание и сосредоточиться на работе.
Чертова гонка.
Лайза не хотела ее выигрывать. Совсем нет. Она лишь хотела побороть появившийся после аварии страх перед скоростью и отвлечься, развеять усугубившуюся в последние дни депрессию, а вышло с точностью до наоборот: отчаяние навалилось с новой силой. Посреди гомонящей толпы, которая, казалось, не отставала ни на минуту, Лайза чувствовала себя загоняемым в ловушку зверьком и старалась как можно реже появляться в собственной квартире.
Обедала в крохотном тихом кафе на углу, ужинала, где придется, а вечерами уезжала к особняку Чейзера, чтобы в очередной раз убедиться, что окна так и не горят. Часами просиживала в машине, в тишине, замирала во времени и в воспоминаниях и все тяжелее тосковала по Маку.
Однажды не вынесла, поехала к доктору, и задала наболевший вопрос:
— А почему в особняке никогда никого нет?
На что получила вполне резонный встречный вопрос:
— Значит, вы там бываете?
Пришлось признаться.
Док помолчал.
— Мак больше не живет в доме. Не знаю почему.
— А где?
— На какой-то яхте.
— Ясно.
Лайза поблагодарила за ответы, отказалась от предложенного чая, завела Мираж и выехала по направлению к дому.
Той же ночью ей приснился сон, но не обычный, как часто бывает со снами — легкий и призрачный, — а плотный, живой, тяжелый и донельзя реалистичный; она увязла в нем, как в трясине. В том сне Мак сидел на стуле с высокой спинкой — сгорбленный, усталый, едва живой. Вокруг пыль, паутина, запустение…
Она тянула его за рукав, шептала: «Выбирайся!», — держалась за жесткий и почему-то холодный локоть, но человек из сна не двигался и не отвечал.
— Не сиди, пойдем… тут нельзя сидеть. Слышишь?
Бледное лицо, погасшие глаза, взгляд в сторону.
— Посмотри на меня. Ну же! Давай, оживай!
Тот прошептал: «Не хочу», — и опустил голову. Лайзе стало холодно.
Она проснулась, клацая зубами, и впервые за все это время с пульсирующей на груди Печатью (как же, значит, не умерла связь?), все никак не могла отдышаться и вышибить из носа ощущение затхлого воздуха; в ушах стол хриплый шепот.
Откуда такое видение? Почему Мак был таким — страшным, погибшим изнутри, холодным?