И я оказался прав. У него была причина. Хотя, на мой взгляд — все равно глупая. Свой маневр он придумал не иначе, как от отчаяния и растерянности. Но воплотить задумку в жизнь шансы имел. Потому что, помимо всего прочего, оказался неплохим психологом. Он, наверное, на то и рассчитывал, что я не буду стрелять ему в голову, дожидаясь более удобного момента. И под этой вывеской пополз. А, доползши, поднял руку и выстрелил. Но не в меня, — меня он, ослепленный, вряд ли видел — а в фару. И попал. Свету вдруг стало вдвое меньше, и меня это здорово возмутило. Расстреляй он вторую фару, и я окажусь в весьма затруднительном положении — тягаться с пятнистым в почти полной темноте мне, больному, было бы затруднительно.
А потому я резко выкинул вперед руку и, поймав задницу хитрого очкарика на мушку, выстрелил. Попал. Но не в задницу. Похоже, прострелил ему почку. Во всяком случае, светлая ткань куртки стала быстро темнеть, а самого гуманоида опрокинуло на бок. Но я не хотел в почку, честно. Так получилось. Стрелок-то из меня аховый, хоть он и не знал об этом. За что и поплатился. Зато не успел расстрелять вторую фару.
Поднявшись на четвереньки, я быстро пополз к нему. Идти во весь рост с гордо поднятой головой мне отсоветовал инстинкт самосохранения, который нашептал, что у пятнистого может еще и порох в пороховницах остаться, и дурь из башки не выветриться. Я счел это разумным, а потому воспользовался четвереньками.
Пятнистый лежал на спине и блестел в небо квадратными окулярами своих дурацких очков. Впрочем, особо разблестеться ему не удавалось — мешал туман.
— Приветик! — сказал я, оказавшись рядом.
Гуманоид угрюмо молчал. Настроение у него было ни к черту. Пистолет валялся на земле рядом с раскрытой ладонью, и хвататься за него очкарик не собирался. Войну для себя, видимо, считал законченной. Но на лице не было ни боли, ни страдания — сплошная отрешенность. Понять его было не сложно: простреленная почка — штука, к философствованию весьма располагающая. От нее, при удачном стечении обстоятельств, и помереть можно. А поскольку обстоятельства складывались аккурат удачно, то гуманоид собрался помирать. В самом деле — ночь, глухой лес, до ближайшей больницы черт знает сколько километров, а рядом сидит абсолютно бессердечный товарищ, то есть я, который даже в мыслях не держит оказать раненному первую медицинскую помощь. Какая, нахрен, может быть жизнь в таких условиях?! И мысленно он уже вознесся над нею.
Но, главное, он совсем, ну вот ни капельки, не собирался разговаривать со мной. На мое приветствие даже ухом не повел. Жутко невежливый молодой человек. Я внимательно осмотрел его. Может быть, даже пожалел бы, уж больно героический у него был вид. Но, вспомнив, что это именно он размозжил голову Четырехглазого, раздумал жалеть. Когда-то — не так, между прочим, давно — этот парень, не поморщившись душой, отправил на тот свет моего друга. Почему, спрашивается, я должен страдать, глядя, как он умирает? Помимо всего прочего, я и вышел-то на тропу войны, чтобы отомстить. И добился своего. Причем, в честной борьбе. Он тоже в меня стрелял, и не моя вина, что я остался невредим. Ему повезло меньше и — горе побежденным.