По другую сторону внутренней завесы Джирал снова откашлялся, громче. Девушка опустила голову и поползла обратно – под завесу, туда, где ее ждал светоч империи. Арчет проследила за ней взглядом, скрипя зубами и плотно сжав губы. Ее ноздри раздувались, дыхание стало шумным. На один безумный миг ее потянуло к внутренней завесе.
«Убирайся на хрен отсюда, Арчиди. Прямо сейчас».
«Просто еще одна рабыня, и все». Мысль пронеслась в голове быстрее, чем Арчет успела ее осознать. Она точно не знала, к кому относились эти слова.
Она повернулась и вышла.
Покорно занялась делами императора.
Там, где стремящаяся на запад широкая река Трел распадается на притоки, которые постепенно истаивают в мягком суглинке Наомской прибрежной равнины, словно линии на человеческой ладони, где море истощает мощь на акрах обнажающейся во время отлива грязи и в болотах, не в силах грозить сооружениям, построенным людьми, один из далеких предков Миляги Милакара однажды осознал совсем не очевидную стратегическую истину: город, окруженный лабиринтом из земли и воды, должен стать в каком-то смысле настоящей крепостью. Посему, будучи по натуре столь же скромным, сколь и изобретательным человеком, этот патриарх-основатель рода Милакаров не только основал своеобразное поселение, куда можно добраться лишь с местными проводниками через болото, но и отказался от права назвать город в свою честь, вместо этого нарек его Трел-а-лахейном, от старого мирликского lahaynir – «благословенный приют». Из озарения и конечной лености людских языков родился Трелейн. С течением времени, когда камень сменил дерево, а брусчатка скрыла грязь улиц, родились кварталы и над равниной поднялись изящные башни, чтобы превратиться в город, который мы все знаем и любим, когда огни этой изысканной крепости стали видны караванам и капитанам за сутки до прибытия, происхождение города забылось, и клановое имя Милакар, к сожалению, начали ценить не больше любого другого.
По крайней мере, такую историю поведал Миляга, как всегда подкрепляя ее крепким и пылким даром рассказчика, если не подлинными свидетельствами. Немногим хватило бы самообладания назвать его в лицо лгуном, уже не говоря о том, чтобы прервать, бросив обвинение, за его же собственным обеденным столом.
Рингил стоял в занавешенном парчой дверном проеме и ухмылялся.
– Опять бред сивой кобылы, – проговорил он громко, с подчеркнутой медлительностью. – А поновее историй не найдется, Миляга?
Разговор в столовой, озаренной свечами и холодным светом Ленты, что просачивался через занавешенные шторами окна вдоль дальней стены, утих с быстротой последних песчинок в колбе часов. Взгляды сидящих за широким овальным столом людей в дорогих нарядах изумленно заметались от вновь прибывшего к хозяину и обратно. Кто-то обернулся, ухватившись рукой за спинку стула – скрипнули по полу ножки, мягко зашуршали одежды. Кто-то еще жевал последний кусок. На миг у этих людей, сытых и довольных, поубавилось самоуверенности, и они открыли рты, вытаращили глаза. Парнишка, сидящий на корточках у правого бедра Миляги, моргнул и схватился за рукоять уродливого восемнадцатидюймового мачете на поясе.