Заметив, что Бастрыков с особым любопытством смотрит на шкаф с аптекарскими принадлежностями, Исаев сказал:
— Любопытствуете насчет моей аптечки? С молодых лет склонность к облегчению человеческих недугов имею. Не живи в тайге, может быть, в доктора выбился бы…
— Своих домашних лечите и остяков, конечно, — как бы между прочим вставил Бастрыков.
— Домашних всех лечу. А насчет остяков — напрасно. Не верят они в просвещение. Если заболеют, то первым делом зовут шамана. Вот поживете — сами узнаете. Устинья! Устиньюшка! — повысил голос Порфирий Игнатьевич.
Тотчас же из прихожей вышла крепкая, полная женщина в юбке и кофте с оборками, в белом переднике, в платке, повязанном по-старушечьи — клином.
— Супруга моя, Устинья Прохоровна. Разделила мою участь таежного жителя и болотного кулика, — усмехнулся Исаев и повернулся к жене: — Это наши соседи из коммуны, Устиньюшка. Вот сам председатель Бастрыков Роман Захарович. Это его сынок. А сей молодой человек, как мне представляется, — сопровождающее лицо. Угостить их надо, Устиньюшка. Уж постарайся, чтобы все как полагается было для хороших людей.
Устинья поклонилась гостям чуть не в пояс, сказала учтиво-вежливо:
— Сейчас, Порфирий Игнатьич, соберу. Кликну Надюшку, и мы быстро с ней управимся.
— Можно было бы свежего мясца, к примеру, поджарить, — сказал Исаев. — Ну и немножко этого самого… — Он поколотил себя пальцем по горлу.
— Справлю, Порфирий Игнатьич, справлю в момент.
Устинья склонила голову, повернулась и вышла. Посмотрев ей вслед, Бастрыков подумал: «Ишь, старый хрыч, какую ладную бабу высватал: в два раза моложе себя».
Когда гости расселись вдоль стены, хозяин выдвинул из угла кресло на середину комнаты и, опустившись в него, положил ногу на ногу. «Ведет себя с нами без робости, будто мы одинаковые с ним перед советской властью», — промелькнуло в мыслях Бастрыкова.
— Уж как я рад, уважаемые товарищи, что в этом таежном царстве появились наконец новые русские люди! — без умолку, тем же складным, певучим говорком сыпал хозяин. — Все эти тридцать лет я душевно страдал от своего одиночества. Но мне всегда казалось, что недалек тот день, когда взоры русских людей обратятся на Васюган. И вот этот долгожданный час наступил. Не нужно ли в чем помочь вам? Рад оказать любое содействие.
— Ну какое там содействие! — отмахнулся Бастрыков, про себя подумав: «Ишь ты, благодетель нашелся! Посмотрим вот, как запоешь, когда я права свои выставлю».
— О вашем прибытии я узнал от остяков, — воодушевленный вниманием коммунаров, продолжал Порфишка. — Они приплыли ко мне встревоженные, испуганные. «Друг Порфишка (так они зовут меня за всяк просто), люди на Белый яр прибыли. Худо будет, беда будет». Я спрашиваю: «А какие люди-то? Русские или татары?» Остяки говорят: «Русские». — «Ну, говорю, коли русские, то беды никакой не будет, вы от русских-то, говорю, когда-нибудь худо видели? Тридцать лет я с вами живу, хоть раз кто-нибудь вас обидел?» Тут мои остяки расплылись в довольстве, позвал я их в дом, покормил обедом, угостил водочкой…