Тюремная камера. Тюремщик останавливается у камеры Олли и передает ему толстую пачку писем.
— Для вас письма.
Олли берет письма, изображая безразличие, которого на самом деле не испытывает.
— Я бывал во многих местах, и везде у меня были друзья…
— Возьмете их, или сжечь?
— Возьму. Они мои.
Тюремщик уходит. Олли почти механически распечатывает письмо и читает его вслух: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».
Письмо падает на пол. Через какое-то время он поднимает письмо и снова читает первую фразу: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».
Лицо Олли меняется. Он подходит к двери камеры и кричит:
— Эй! Вы можете дать мне карандаш и бумагу?
— Собираетесь написать матери?
— Какой еще к черту матери!
Голос рассказчика: «Олли начал отвечать на некоторые из писем. Для него это было нелегко. У него не было семьи и друзей, некому было писать, это были его первые попытки писать письма, и он писал их сначала с большим трудом. От самых простых предложений его единственная рука немела, и он понял, что печатать ему было бы значительно легче, чем просто писать. Но постепенно судороги прошли и слова стали мгновенно собираться и находить себе дорогу, как ручейки после тяжелого дождя. Предложения текли из-под его все более и более уверенных пальцев — образные, основанные на простонародной речи глубинки Юга, украшенные солеными выражениями дорог и моря, дна жизни, на котором он так долго пребывал. „Будь все проклято“, — повторял он про себя, потому что вынужден был писать левой рукой — а он был правша. Но в письмах проступала теплота и та живая речь, которую раньше только выпивка и интересные события иногда срывали с его губ — тот тип речи, который американцы так часто используют в барах и спальнях отелей. Всем известны мультипликационные символы смеха — все эти жирные „ХА-ХА“ с хвостом из звезд, спиралей и прочих украшений. Нанесение на бумагу всех этих „ХА-ХА“ приносило ему наибольшее утешение, потому что они несли в себе ту пылающую силу, которую он чувствовал перед лицом Смерти. Часто в письмах были рисунки вроде этого „ХА-ХА“, как в этом письме… Часто от излишнего усердия карандаши ломались…»
— Да, сэр! Я помню вас, как ясный день, хотя, когда мы встретились, была темная ночь, — вслух говорит Олли, когда пишет. — Была поздняя весна или начало лета — я прав или ошибаюсь? Ты стоял не так, как многие и многие, встречавшиеся мне после того, как я потерял руку — уж не знаю, почему. Я помню. Не думай, что я не помню. Ты так посмотрел на меня, когда мы шли навстречу друг другу по разным сторонам Канал-стрит, что я сразу сказал себе. «Он хочет меня». Я остановился, стал смотреть на витрину, и не прошло и минуты, как ты стал смотреть в ту же витрину, а я стал звенеть ключами в кармане — мой способ сказать: «Если ты хочешь меня — я готов».