— Иногда я люблю поэзию, не всю, конечно, и при определенных обстоятельствах, но не сейчас. Сейчас я не хочу ни читать, ни слушать ее.
Тут я увидел, что мои подозрения были необоснованными, так как то, что он вынул из кармана, было только салфеткой, чтобы вытереть слезящиеся глаза.
— Я начинал с поэзии, и, думаю, могу снова к ней вернуться. Ее производить дешевле, и, мне кажется, современный уровень гораздо ниже. Конечно, все формы самовыражения служат одной цели.
Я не спросил — какой, но он продолжал, как будто услышал вопрос.
— Вытащить себя из себя.
Затем его взгляд снова уплел внутрь: я почувствовал себя освобожденным — не от себя, а от него. Думаю, он перебирал воспоминания своих шестидесяти с лишком лет, как тасуют колоду карт таро, и, пока я смотрел на него без особого интереса весь этот период самососредоточения, меня занимала мысль об его этническом происхождении. Если он был евреем, то скорее всего — сефардом, из тех, что никогда не странствовали, а оставались в Испании. Или эта мысль пришла мне только сейчас? Но он действительно больше походил на создание, узлы которого были сработаны за границей, а в Штатах была осуществлена только сборка. Может, он был цыганом, и, как будто угадав мои мысли, старик задумчиво откинулся на спинку стула и сказал:
— С тех пор, как я покинул дом в отрочестве, я вел бродячий образ существования, словно искал то жизненно важное, что где-то потерял.
— Вы даете мне интервью? — спросил я его немного резковато.
— Не будьте таким занудой, милый. Вы южанин, как и я, и мы должны быть джентльменами.
— Но не тогда, когда тебя бросает твоя вторая любовь в жизни, юноша, изваянный Праксителем.
— Художником первой и последней демократии в мире. Интересно, он был блондином, как все древние греки по моим сведениям, и какая у него была кожа?
— Что?
— Безупречно чистая, как атлас свадебного платья цвета слоновой кости?
— Вы перегрелись.
— Бывает, тело отдает тепло.
— Особенно при высокой температуре.
— Всех женихов или влюбленных, которые чего-нибудь стоят, всегда немного температурит.
— Недолго. Они остывают.
— Даже солнце остывает.
— Постепенно, а не резко.
Он слегка кивнул, и его взгляд вновь повернулся внутрь.
— Попытка вернуть свои позиции — неумная попытка, потому что сначала оживляет тебя, как укол амфетамина, но потом тебя ждет катастрофа. Иногда так действуют самые простые вещи — буква, опущенная в твоем имени на театральной странице «Таймз». Что-то где-то… Ах, да, я люблю путешествовать. У меня был постоянный спутник одного со мной пола и наклонностей, пока четыре пачки в день и Мемориальный госпиталь не отняли его у меня. Ему вырезали все, кроме гордости. Она оставалась с ним до конца.