Потом я сел и сказал: «Это памятник живому негру на льду».
Потом, как кукушка, что кукует трижды, я вслух прочитал последнюю строчку стихотворения, которое когда-то знал:
«Мальчишки, как занозы в сердце».
Я вспомнил, что в стихотворении речь шла и о девчонках, и о мужчинах, но не смог вспомнить, что говорилось о них, кроме того, что там было больше лести и меньше чувства.
Но чувство было болью, а боль была мучительна, и в третий раз в своей жизни я серьезно взвесил все за и против — не покончить ли с собой, и каким способом это лучше сделать.
(Два других раза? Когда меня привезли на остров на Ист-ривер, а в первый раз — когда Лэнс заразил меня тем желтым насморком, что подхватил где-то на далекой улице.)
Покончить с собой.
На острове на Ист-ривер я подумывал о вскрытии вен, но там совершенно нечем было их вскрывать, потому что у меня конфисковали очки, наручные часы, все стеклянное и все острое, кроме моего желания увидеть Лэнса, оно было достаточно сильным, чтобы пустить кровь, но не было материальным.
Во времена того «насморка» я больше думал о воде, скорее всего потому, что мне вспомнился старый баптистский гимн под названием «Омытый в крови агнца». (Мать обычно пела его в церкви так страстно, что люди с испуганными глазами оборачивались, чтобы посмотреть на нее.)
Это напомнило мне еще одно стихотворение, касающееся мальчиков, снова всего одну строчку:
«Они предлагают свои глаза, как испуганные цветы».
(Речь идет о мальчиках на углах улиц.)
Помню, как я сказал поэту: «Я думаю, они предлагают свои глаза, как сломанные костыли».
И он ответил: «Это потому, что ты негативист по природе».
Было ли это правдой? Если честно — я так не думаю. Даже теперь, когда я гляжу на следующую страницу «голубой сойки» и ее бледно-голубые параллельные линии, еще не исчерканные карандашом, мне кажется, смотреть на уродство — не пессимизм, как и на голую красоту, хотя, как Миллей[19] и Эвклид, я предпочитаю второе.
И вот эта следующая страница «голубой сойки» изнасилована карандашом, и это больше не голая красота…
* * *
Я не единственный писатель в роду моей семьи с материнской стороны. Моя бабушка Урсула Филипс была вдовой очень красивого и элегантного молодого джентльмена, на которого «внезапное метро» наехало, когда ему было двадцать семь лет. По современным стандартам этой восточной столицы его достижения в области литературы нельзя назвать поразительными, разве что в шутку. Его карьера была как метеор. Он вспыхнул на литературном небосклоне в возрасте двадцати двух лет и рухнул замертво через пять лет, обгорелые остатки прекрасного юноши, физическим данным которого, если верить бабушке Урсуле, мог бы позавидовать сам Аполлон: сильное и стройное тело, безупречная кожа, большие глаза не то синего, не то зеленого цвета с тяжелыми ресницами.