— Так ты ничем не лучше нас, такой же арестант, — заметил Найлз.
— Но к стульям меня как-никак не приковывали, приятель. Что за уродские куртки на вас?
— На спине надпись «Сирота», — ответил Найлз. — Сестра приказала сделать ее специально для нас. Мы ведь всегда сбегаем.
— Почему вы всегда сбегаете?
— Потому что у нас есть мама. И бабушка, — сказала Старла. — Они ищут нас.
— Откуда вы знаете?
— Да мы руки на себя наложили бы, если бы думали иначе, — ответил Найлз.
У меня за спиной раздался стук — открылась дубовая дверь. Я обернулся: маркиз Лафайет шествовал со связкой ключей. Он обошел вокруг стола и освободил сначала Старлу, потом Найлза. Оба потирали саднящие запястья.
У Лафайета было доброе сердце, но он озабоченно обратился ко мне:
— Меня выгонят, Лео, если они убегут. Я потеряю работу.
— У мистера Лафайета четверо детей, — пояснил я Найлзу и Старле. — Твоя жена по-прежнему на диализе, маркиз?
— Да, ей не лучше.
— Мы не убежим, мистер Лафайет, — сказала Старла.
— Говори за себя, — вставил брат.
— Заткнись, Найлз. Я говорю за обоих. Мы не лишим вас работы, мистер Лафайет.
— Я буду защищать вас, — пообещал Лафайет, оглянувшись на дверь. — Я могу быть вам полезен. — И он вышел в холл.
Когда я встал, тоже собираясь уходить, Старла неожиданно сказала:
— Пока, четырехглазый. Тебе никто не говорил, что у тебя уродские очки? Ты в них похож на пучеглазого жука.
От стыда я залился краской, потом пошел пятнами, отчего моя внешность стала еще более смешной. Отец передал мне по наследству застенчивость, меловую бледность кожи и склонность краснеть от шеи до кончиков волос в минуту смущения. Первый опыт того, что значит быть некрасивым, я получил еще в раннем детстве, но до сих пор не мог привыкнуть, когда ровесники тыкали в меня пальцем и дразнили. На этот раз моя реакция удивила меня самого — я расплакался, самым детским и нелепым образом, в полном противоречии с той покровительственной линией поведения, которую избрал в отношении новых знакомых. Мне хотелось убежать и спрятаться и самому никогда не видеть собственного лица.
И тут Старла удивила меня еще больше: она тоже расплакалась. Она плакала оттого, что обидела меня. Я думаю, тут она впервые и разглядела меня.
— Прости, Лео, прости. Вот так каждый раз. Ничего не могу с собой поделать. Так происходит каждый раз, стоит кому-нибудь обойтись со мной по-человечески. Я говорю ему что-нибудь обидное, гадость, которую нельзя простить. Что-нибудь ужасное, злое. Просто я не верю, что люди могут относиться ко мне хорошо. И я нарочно говорю что-то такое, чтобы они меня возненавидели. Скажи ему, Найлз. Ведь со мной всегда так, правда?