О наступлении наших войск на харьковском направлении мы уже знали из сообщений Совинформбюро. В них весьма лаконично говорилось сначала о том, что «наши войска продолжают наступательные боя и продвигаются вперед». Потом Совинформбюро передало вести совсем иного плана: врагу удалось остановить наши части и соединения.
И вот теперь мы беседуем с непосредственными участниками тех боев. В санитарном поезде напротив меня у открытого окна стоит широколицый, синеглазый парнишка с наголо остриженной головой. Из-под бязевой, расстегнутой на груди госпитальной рубашки видна белая полоска бинтов. Он говорит быстро, весело:
— Хорошо мы тогда его даванули. «Катюши» сыграли, артиллеристы били здорово, потом танкисты окопы утюжили. — Парень смотрит на меня вопрошающе. И, поняв, что я разделяю его восторг, еще более охотно продолжает: — Оборону фашистов мы сразу проломили. И гнали их верст десять. Накрошили там гадов — страсть. За два дня четыре деревни освободили. А на третий меня ранило. Хорошо, что внутренности не задело, а плечо да ногу. Заживет. Врачи говорят, еще повоюю…
Выходит, и ранение не охладило боевой пыл воина. Это хорошо. Правда, он, видимо, не понимает, что с легкими ранами так далеко не везут. Но оптимизм — великое дело, вылечит лучше всех лекарств. И я радуюсь вместе с ним. А вот парнишка, воскресив в памяти картину боев, заметно грустнеет. Говорит тихо:
— Но и наших там много полегло. У меня в первый же день земляка убило. Васю Афонина. Рядом жили. Вместе росли под Красноярском, вместе учились. Как теперь матери его напишу?
Да, как об этом матери напишешь? И только ли под Харьковом полегли бойцы, жизни своей не щадившие ради матери-Родины?!
* * *
На следующей станции выхожу из вагона, У самого перрона вижу крошечный базарчик. Иду туда. Старушки да несколько девчушек продают зелень, вареные яички, горячую картошку в укутанных полотенцами чугунках, малосольные огурцы. Заметив военного, глядят на меня во все глаза. А увидев ордена, в один голос спрашивают:
— С фронта?
— С фронта, с фронта, — отвечаю им всем сразу.
— Нашего Ленюшку там не встречал? — торопливо говорит высокая, подвижная старушка. В глубине ее глаз, поблекших от частых слез, видна затаенная надежда. — Леонид Петрович Румянцев. Ладный такой, красивый. В танкистах служил. С прошлого лета не пишет. Ни мне, матери, ни невесте.
— Белоусова, часом, не знал? — подступает ко мне совсем уже древняя старушка. — Сосед раненый домой пришел, говорит, что убитым его не видал…
— А Винокурова? Бумагу получила, что пропал без, вести. А как это — пропал? — спрашивает третья. — Должен же он где-то быть?