Марина, как только заметила, что Ухманский ей слишком нравится и может быть опасен тому невозмутимому спокойствию, которому она добровольно обрекла себя в первые безрадостные дни своего замужества, — Марина вознамерилась удалить этого демона-соблазнителя своей души. С твердостью женщины, искренней со всеми, а еще более с самой собою, она стала отстранять от себя Бориса. Благодаря ее гостеприимным привычкам, дом ее был открыт почти каждое утро всем ее коротким знакомым, а вечерние приемы приманивали к ней все, что было помоложе и одушевленнее между дамами и мужчинами высшего круга. Как другие, как все прочие, Борис имел доступ к ней, но в эти часы веселого сборища и общих бесед он не мог приблизиться к ней, не мог заниматься ею исключительно, и потому она продолжала принимать его по-прежнему. Зато, едва гости разъезжались и Борис пытался оставаться долее других, она умела его выпроваживать под каким-нибудь предлогом. Если он приезжал, когда никого не было, швейцар Ненской отказывал, говоря, что барыни нет дома. В обществе Марина так окружала себя остроумными старичками и иностранными дипломатами, что к ней и с поклоном мудрено было пробраться. Никто так не привязчив и не любит монополизировать исключительное внимание, слух, взор, ум и беседу первенствующих женщин, как старики, которыми никто не интересуется, и иностранцы, которым многие и многое чуждо в нашем обществе. На балах Марина перестала танцевать все мазурки с Борисом, который заранее пригласил ее на всю зиму, под придуманным предлогом, что он под рост ей и им так ловко вместе облетать пространные залы. Когда Борис, удивленный ее переменою в обхождении с ним, стал упрекать ее в капризах и неровности духа, она просто и прямо объявила ему, что ей не нравятся общие замечания на их частные и длинные разговоры вдвоем, и что она хочет избежать всего подобного. Сначала он стал убеждать ее презреть глупые и пошлые толки, беспрестанно возникавшие и так же легко и скоро умолкавшие в праздном и насмешливом обществе, но когда он увидел, что она настаивает на принятом намерении, то он из удивленного перешел в оскорбленного и осыпал ее жалобами и укоризнами. Он представлял ей, что она едва ли вправе жертвовать им и его спокойствием пустой болтовне посторонних и равнодушных. Дело завязывалось; оба были в переходном состоянии от первоначального сочувствия и благорасположения к страсти полной и сильной. Самое волнение обоих просветило и вразумило неопытную женщину. Она стала избегать Ухманского. Он досадовал, сердился, иногда грустил: она оставалась непреклонною.