– А вы не можете открыть ее снаружи?
– Если бы могла, не стала бы звать тебя. Снаружи на ней нет ручки.
– Но почему?
– Не могу тебе сказать почему, синьор Саверио купил ее такой. А изнутри надо просто сильно дернуть ручку вверх, потом потянуть вниз – и дверь откроется.
Марио вмешался:
– Ты понял, дедушка? Дергаешь сюда, потом поворачиваешь вот так.
И очень точно показал руками, что надо сделать, а я почти безотчетно повторил его движения.
– Да, вот так, – похвалил он меня. – Давай я возьму стул и помогу тебе!
– Сам справлюсь.
Я попробовал сделать, как он сказал, но дверь не открылась.
– Дергай сильнее, тут нужна папина сила.
– Папа молодой, а я старый.
Вторая попытка. Я нажал на ручку снизу вверх, затем очень решительно – сверху вниз. Безрезультатно.
– Я не могу торчать тут целый день, – запаниковала Салли. – Мне надо сегодня еще в другие места. Вызовите пожарных.
– Да зачем нам пожарные!
Марио дергал меня за пиджак, но я не обращал на него внимания. Тогда он стал бить меня кулачком по бедру.
– У меня идея.
– Держи ее при себе и не мешай мне думать.
Но он не переставал колотить меня по ноге.
– Говори, – устало выдохнул я.
– Салли спустит ведерко и будет набирать в него пустоту; а когда пустота кончится, перелезет через перила и спустится вниз!
Разъяренная Салли заорала:
– Если я не приду на работу, меня уволят. Пожалуйста, сделай что-нибудь. Когда дверь не открывается, надо взять отвертку.
– Точно, – подтвердил Марио. – Папа иногда открывает ее отверткой. Давай я тебе помогу, схожу за отверткой?
– Если помолчишь, это будет самая лучшая помощь.
Я нервничал и не мог сосредоточиться. Сколько лет я уже не пользовался отверткой, плоскогубцами, гаечным ключом? Мне снова вспомнились мои каракули на краешке листа и уверенный голос Марио, который подчеркивал – более того, демонстрировал мне сходство между этими каракулями и подростком на фотографии. В этом возрасте я был трудным ребенком, плохо учился, никак не мог усвоить латинскую грамматику. Отец определил меня на работу в автомастерскую, находившуюся в двух шагах от нашего дома, – сейчас она уже не существует. Моим рукам и голове теперь предстояло выполнять совсем другие задачи; так продолжалось несколько месяцев, и, возможно, причудливая загогулина, которую я нацарапал на полях листа, была метафорой этого зигзага на моем жизненном пути. Надо сделать побольше набросков в этом роде, сказал я себе, и был готов взяться за карандаш; невозможно было думать о чем-то другом, я словно прирос к месту, и, вместо идей, как освободить Салли, в голове у меня мелькали бесчисленные рисунки, я видел, как они появлялись и исчезали. Я представил себе размашисто нарисованную фигурку маленького мальчика (то есть себя самого в детстве), который может справиться с дверной ручкой, умеет ловко орудовать отверткой. Мне показалось, что я могу нарисовать этого смышленого парнишку одной сплошной линией, не отрывая карандаша от бумаги, переходя от юных, но уже узловатых, перепачканных машинным маслом рук к крепким плечам, вытянутой шее и, наконец, лицу, искаженному злобной гримасой. Сколько их сохранилось в моей памяти, этих подростков, они толпой окружали меня в переходном возрасте, от двенадцати до двадцати, когда я наконец вырос и нашел в себе силы уйти из родительского дома. А сейчас я хотел попытаться сделать головокружительный прыжок в прошлое, за пятьдесят с лишним лет до начала взрослой работы, назад, назад, назад, в ту эпоху, когда я еще только пробовал свои силы в рисовании; как если бы было возможно зачеркнуть сегодняшний день с непрестанным, лихорадочным созиданием и переделыванием созданного и вернуться в абсолютный ноль, в ледяную пещеру, где сохраняется все. Я схватил ручку, с бешенством (именно бешенством, а не гневом) дернул ее сначала вверх, потом вниз. Услышал щелчок, потянул дверь – и она открылась.