— Вы монах? Как те?
— Нет, я послушник.
— Скажите, почему он светиться перестал? Он так ярко светился, а сейчас потускнел. Я никогда не видела, чтобы так было. Люди светятся, я так их вижу — кто-то тускло, кто-то ярко, — но не гаснут. Мне кажется, это мерцают их души, так мне баба Клава объясняла. А этот погас.
Федя поднял девушку, вытер ее руку, испачканную в крови, подолом подрясника.
— Он умер.
— Как это умер?
— Жизнь его угасла, душа улетела.
— А почему? Куда улетела? Я не видела этого. Хоть я и мало что вижу, но душу должна была. Если бы она улетела, то поднялась бы наверх, на небо. А она просто угасла.
— Может, ты не душу видишь. Да и остается она в теле еще три дня. Вот и не улетела. А нам с тобой надо уходить. Есть место, я знаю, где благость и Бог. Хочешь туда?
Девушка кивнула.
— Пойдем со мной, я знаю, где это, я покажу.
Девушка послушно пошла за ним в сторону автобусной остановки мимо торговцев наркотиками, мимо машины милиционеров, крышующих торговцев наркотиками, мимо гаишников, обдирающих пьяного водителя за почетный эскорт до дома, она шла, видя лишь их души, которые светились — у кого ярко, у кого тускло, но у всех, и только у человека по имени Миша, что лежал в невысохшей луже у пруда, ничего не светилось.
…Когда они добрались до Вижаихи, перейдя Колву, покрытую темнеющим уже льдом, их нагнал армейский вездеход. Из кабины вышли офицер и батюшка.
— Эй, куда дите тащишь, брат? Да это и не дите, девчушка. Что творишь? — батюшка при поддержке офицера был смел, борода топорщилась, палец грозно указывал на Федора.
— Послушник Свято-Троицкого Стефанова монастыря Федор я, иду в святое место на озеро. Отрочица эта юродива, слепа, у монастыря толклась, спас я ее от лихих людей, с собой веду, на божье место, — соврал Федя.
— Ага, от кого про божье место слыхал?
— Так монахи говорили, люди разные, мол, там насельники есть, старцы, место святое, манна небесная там людей питает, аки народ израилев в пустыне.
— Манна, говоришь… Ну залезайте в кузов. Возьмем их?
— Пригодятся, — офицер кивнул, священник махнул рукой: мол, залезайте.
— Я игумен Гавриил… Был. Зови меня просто — отец Гавриил. Без благословения, небось, поехал?
Федя кивнул, потупил взгляд.
— Ничо, я тож. Залазьте.
В кузове стояла невиданная доселе Федором техника — квадроцикл, лежали стройматериалы и прочие деловые вещи. Федя усадил Анастасию поудобнее, устроился сам, осенил себя крестным знамением, машина дернулась и повезла двух путников в кузове к святым местам.
Поначалу Федя слушался отца Гавриила, таскал бревна, сажал картошку вместе с другим не очень вменяемым послушником, отсидевшим все срока от малолетки до строгача и оказавшимся здесь, как он утверждал, по благословению игумена Иоанно-Богословского монастыря в Чердыни, докуда, по видимости, только и смог дойти из колонии. Послушник был странен, тих и косноязычен. Сближало их с Федором то, что работать они не хотели, а ждали знака Божественного, который не мог не появиться в таком святом месте. В итоге первым ушел от отца Гавриила отсидевший послушник, поселившись за Матрениным логом у старого кладбища в полуразрушенной избе. Следом ушел Федор, так как поспорил с отцом Гавриилом о том, что есть святость и отшельничество: мол, раньше монахи молились Богу, жили в пещерах, ели кору, покуда не ниспошлет им Господь манну и просветление, и негоже теперь работать, как миряне, сажать картошку, ибо смысл их существования есть молитва, а Бог сам даст пропитание, когда услышит их. Отец Гавриил за такие слова погнался за Федором с березовым дрыном, пытаясь достать по спине, сломал дрын, пожелал недоброго и ушел восвояси. После этого Федор пищи, какую доставлял Гавриилу катер ГУИНа из Ныроба, больше не видал.