— Все, приехали! Слазь, мне ишшо в обратку чапать, а то не успею, так в Фадино заночую. Бывай, брат! — Валера оттолкнулся шестом от берега, обмотал маховик высоко подвешенного на корме лодки мотора, дернул, матюкнулся — мотор не завелся, и, медленно дрейфуя по течению, не оставляя попыток оживить его энергичными рывками, скрылся за поворотом реки. Пошел мокрый снег, Евгений Петрович поднялся на крутой берег, вышел на деревенскую улицу, зашел в магазин, в котором горел свет. Продавщица, дебелая баба, вышла из утробы подсобки, вопросительно глядя на мокрого посетителя.
— Здравствуйте. Можно хлеба буханку?
— Нету. Завезут тока в понедельник.
— А печенья тогда?
— Печенье прошлогоднее.
— Давайте.
— Чо, не местный? Откуда?
— Из Ленинграда, на лодке подкинули снизу.
— А чо тут делашь? — Продавщица отсыпала крошащиеся фанерки печенья в бумажный, свернутый тут же конус.
— Ищу человека одного, — Евгений Петрович назвал имя матери Риты.
— Ой, ты чо, давно уж померла. Дочь все ждала да померла. А ты кто ей буш?
— Зять.
— Да ну? Опоздал, горемычный. А ты зайди в дом, он забит, но стоит, посмотри, можа, там вещи каки осталися. Знашь, где ее дом?
Евгений Петрович кивнул.
— А старик тут жил, юродивый, в лесу все, он тоже умер?
— Васька-леший? Так ведь совсем был старый. Его уж лет двадцать никто не видел, я-то еще девчонкой была тогда. На печеньки, ступай, в доме и переночуешь. Тут много заброшенных, народ мрет, много уезжают. Чо тут делать? Часть воинскую как сняли — все, тока зона осталась, да и та уж загибатся, болота кругом, лес не возьмешь.
Евгений Петрович дошел до дома бывшей тещи, отодрал доски от двери, вошел. Пахло затхлостью и запустением. Долго искал выключатель, щелкнул, но свет не загорелся. Электричество, видать, отключили, генератор заглушили. Покопавшись при свете фонарика, нашел керосинку, потряс — булькнуло. Зажег и, жуя каменное печенье, долго сидел, глядя на мерцающий огонек лампы.
С утра, взяв топор, заплесневелую крупу из шкафа, купив еды, что была в магазине, ушел в тайгу, на север, к Ларевке. Неожиданно показалась дедова избушка, покрывшаяся мхом с крыши до завалинки, выступив из-за сосен и елей. Труба обветшала, обвалилась, но еще возвышалась над тесом. Евгений Петрович открыл дверь, но вместо мокрого затхлого воздуха, как в доме тещи, его овеял все тот же свежий запах сосновой смолы и, кажется, ладана. В избушке было чисто, но не обжито. На стене у входа висело старое дедово ружье, в печи стоял чугунный, обмотанный берестой котелок. Как будто ушел дед ненадолго, но нет, не было деда, раз ружье оставил на заимке.