– Хорошо же, колдун, мы сжалимся над тобой. Митька, а ну…
Митька, третий, самый молодой и молчаливый из палачей, коренастый крепыш с мушкетом за спиной, все это время безучастно стоявший рядом, придерживая трухлявую колоду, служащую опорой для ступней Егора, спокойно кивнул и резким ударом ноги опрокинул эту самую колоду набок. Вот и все заботы. Проще, чем забить свинью.
Тело устремилось навстречу земле, но веревка, закрепленная на нижней ветке дуба, остановила падение, рванула за шею, раздирая кожу. Судорожный испуганный выдох застыл под подбородком, уперся в кость нижней челюсти и сдавленным звериным хрипом вырвался из растянувшегося рта. Закружились над головой кроны деревьев, заслонили собой лоскут чистого неба.
Тишина наступила внезапно. Ни скрипа веревки, ни оглушительного стука крови в висках, ни подбадривающих криков беззубого. Это было как нагретая солнцем озерная вода после целого дня тяжелой работы в поле. Давно позабытое ощущение истинного счастья.
– А он неплох, – прозвучал безжалостный, пропитанный ядом голос. – Держится.
– Да, – согласился второй, тяжелый и черный, как грозовая туча. – Хотя деваться-то ему некуда, вот и держится.
– Эй! – позвал первый. – Егорка!
Егор оторвал взгляд от распахнувшегося перед ним небытия. Вокруг снова стояли пятеро. Трое палачей застыли нелепыми изваяниями: на искаженной ненавистью морде беззубого отчетливо читалось разочарование происходящим, дядька Никанор виновато отводил глаза в сторону, а Митяй смотрел повешенному прямо в лицо – смотрел с легким, невинным, почти детским любопытством, будто надеялся заметить нечто потаенное, в самом конце жизни способное обозначиться в глазах, нечто заповедное, неземное.
А вот двое других ничуть не застыли. Те самые, что померещились ему пару минут назад меж деревьями. В старых, но чистых камзолах странного покроя, в высоких охотничьих сапогах. Тщательно расчесанные волосы лежали на плечах аккуратными прядями. На пальцах с ровно постриженными ногтями – кольца да печатки со странными символами. Серебро, золото. В любой другой ситуации он точно принял бы их за барьев или заморских купцов каких. Но сейчас, из петли, ему было хорошо видно, что невыразительные, гладко выбритые лица напялены для отвода глаз, что под ними копошится что-то нечеловеческое, запредельное – то самое, что разворачивало свое черное тело посреди остатков его души. И когда они говорили или улыбались, это становилось особенно заметно.
– Слушай, Егорка, – начал один. – У нас к тебе дело. Давай по-хорошему, услуга за услугу. Мы, видишь ли, собрались вот в эту деревеньку на праздник к одному мужичку. Ничего особенного: посидеть, закусить, языки почесать. Но нам страсть как нужен кто-то вроде тебя. Ждали одного паренька, да сорвался он. Мы уж отчаялись было, думали, не состоится трапеза, а тут ты. Ну! Давай начистоту. Мы сейчас тебя оттуда вытащим, этих ребятушек к рукам приберем, а ты с нами пойдешь. Годится?