Боцман напряжённо всматривался вперёд, используя для наблюдения собственный небольшой, но мощный цейсовский бинокль. Я разумеется, как верный оруженосец (на этот раз в буквальном смысле) напросился к Устинычу вторым номером в пулемётный расчёт. Согласие я получил лишь после того, как раз двадцать вставил и вынул ленту и столько же раз, действуя одной рукой поменял ствол, отщёлкивая его из специальных пазов. Возбуждение охватившее всех в начале постепенно спадало и уже через полчаса приходилось себя мысленно подстёгивать, чтобы через чур уж не расхолаживаться. Вдруг боцман не отрываясь от бинокля спросил:«Что малый, рыжий небось уже растрепал о последних разговорах главарей брунгильдовских? Он же их переводил для Владлена с компанией».Слово Он Устиныч произнёс с нажимом в утвердительной интонации, как бы подчёркивая несправедливость капитана при выборе переводчика с немецкого.
Я не без удивления пожал плечами: «Насколько я помню, Устиныч, беседы происходившие между троицей начальников с „Брунгильды“ велись как по немецки, так и по английски. Что касается Эпельбаума, то я впервые слышу о том, чтобы Владлен привлекал его для перевода добытых им и Вермандом записей». Боцман не прерывая наблюдения не без облегчения вздохнул: «Значит говорили по английски, вот Георгич без толмача и обошёлся. Он ведь английский понимает неплохо, не говорит только, стесняется. А ведь Верманд, чёрт старый тоже получается в инглише шарит изрядно. Он ведь мне подробно всю беседу между Люци и Штинкером пересказал».Последнюю фразу боцмана я расценил, как тонкий(в некоторых местах) намёк на желание поделится со мной новой информацией, поэтому не мудрствуя лукаво отметил: «Капитан же вроде всё важное из разговоров брунгильдовцев на собрании пересказал? Или как?»
Мой визави ответил несколько пошловатой грубостью:«Каком кверху! Ты, что думаешь мне дураку усатому больше делать нечего, как тебе салаге всякие тайны мадридского двора пересказывать? Я ведь тебе не просто так почётный псевдоним Паганель присвоил. Надежда у меня на тебя. Ты дневник ведёшь и я его читал. Не Ремарк, но пишешь складно. Помяни моё слово, придёт время, когда ты поймёшь, что ничего особенного в своей жизни не добился и писанина твоя не просто графомания, а то, что может дать тебе утешение и удовлетворение, а если повезёт, то и новую перспективу. Я делюсь с тобой интересной информацией, сырьём для фантазии и если будешь работать с этим, то постепенно войдёшь во вкус и не сможешь обходится и пары дней без строчки. Это, брат Паганель, называется творчество, а оно предает жизни необходимую для всякого думающего человека осмысленность. Так-что мой милый не надо снисходительности, как будто боцман страдает недержанием речи и у него вода в заду не держится».