Прежде двор был истоптан ногами и выжжен солнцем, как бок глиняного горшка. Дед взрыл и взрыхлил эту каменную твердь, до последнего комочка просеял-протер напополам со старым навозом. По осенинам к крыльцу вплотную подступала темная картофельная ботва, украшенная поверху невинными белыми цветочками, а с исподу чреватая тяжелыми клубнями. Славное природное удобрение старик вывозил на тележке с заднего двора опустевшей колхозной фермы до тех пор, пока здешние власти не прочухали, что пропадает зазря хороший компост. Самосвалы и грузовики мигом очистили многолетние золотые залежи.
Соленый мужицкий пот и навоз превращались в выручку, перетекающую в Натальины теоремы-формулы и Кирину изобразительную грамоту. Неизвестно, гордилось ли коровье дерьмо на каком-нибудь своем клеточном уровне честным вкладом в дело просвещения. А вот сестры и словечком никому не обмолвились, на чем пышным цветом произрастал финансовый минимум их образовательного максимума. Они, напротив, явно стеснялись примитивных ухищрений Саввы Никитича и его самого.
— …вот и осталася Кира в стародевках, — сказал дед, сидя с Маняшей на крыльце.
— Что такое «стародевка»?
— Которую замуж не берет никто. — Дед раскраснелся и чуточку оскалил крупные желтые зубы, совсем как тетя Кира, когда гневалась на Маняшу. — Кому нужна станет этакая-то вобла? Из диет не вылазиит, юбка на мослах болтается, сама курит… тьфу! Воображает — прынцесса на горохе!
Он помолчал, отгорая. Жалел уже, что выплеснул малолетней, безгрешной душою внучке давно накопленную обиду на дочерей.
— Я вот как, внуча, думаю: ничего хорошего не получается, если у человека в голове, окромя грамоты, других жизненных мыслей нет. А ты гляди в оба. Гордыней не майся, не зарься на чужое. Просто живи.
Маняша смутно догадывалась о дедовских думах и переживаниях. Мир в ней обитал необихоженный, первобытный, но рассудительный и восприимчивый по-своему. Было в Маняше то, о чем не подозревали ни мать, ни тетка, и лишь дед чуял прозорливой крестьянской сметкой.
Оставляя дочь в деревне, мать не знала, где и с кем та, с попустительства деда, проводит все дни. Маняшиного друга звали Мучача. Был он старый козел и алкаш. Настоящий козел, не иносказательный, и алкаш самый настоящий. Хозяйка Мучачи, соседка тетя Света, давно рукой махнула на неуемную скотину. Как ни привязывай, все равно удерет. Козел терпеливо ждал, когда кто-нибудь из мужиков у пивного ларька ему «поставит». Потом, шумно дыша, аккуратно посасывал пиво из большой консервной банки. Мужики угощали Маняшу пряниками и уважали за добровольный пригляд за козлом. Наклюкавшись, Мучача обычно валился неподалеку на травку и посматривал на всех осоловело и одобрительно. Но порой на него находило. Тогда он начинал воинственно трясти бородой и таращить из-под рогов бешеные разбойничьи глаза. Выискивал, к кому бы придраться. Никто, кроме Маняши, не мог его усмирить.