— Нужно, нужно, Катерина, сестра моя, чтоб ты избавилась… чтоб и я избавился.
— Не хочу я избавляться! Если я буду без тебя, Манольос, я пропала!
Манольос в отчаянье опустился на скамью, рядом с кроватью.
— Помоги мне, Катерина, — сказал он умоляющим голосом, — помоги, чтоб спасти и себя… И я о тебе думаю, но не хочу… Помоги мне не впасть в грех!
Побледнев, вдова прислонилась к стене. Она смотрела на Манольоса, и ее сердце замирало, как будто она слышала ночью крики своего погибающего ребенка…
— Что я должна сделать для тебя, мой мальчик? — прошептала она наконец. — Чего же ты хочешь?
Манольос молчал.
— Хочешь, чтоб я убила себя? — спросила вдова. — Хочешь убить себя, чтоб избавиться от меня?
— Нет, нет! — закричал испуганно Манольос. — Я не хочу, чтобы погибла твоя душа!
Он остановился, затем продолжал;
— Я хочу тебя спасти. Только так я спасу себя, сестра моя. Душа твоя преследует меня.
— Моя душа преследует тебя, Манольос? — воскликнула вдова, и ее сердце затрепетало. — Возьми ее и унеси куда хочешь. Ты вспомни Христа, ведь и он возложил на себя душу Магдалины!
— О Христе я и думаю! — крикнул Манольос с облегчением. — О нем я и думаю, сестра моя, думаю днем и ночью.
— Иди по его пути, мой Манольос. Как он спас Магдалину-блудницу? Ты знаешь, а я нет! Делай со мной что хочешь.
Манольос поднялся.
— Я ухожу. Ты сказала мне свое слово, сестра моя, и я успокоился.
— И ты, Манольос, сказал свое слово и успокоил меня; ты назвал меня сестрой своей…
Манольос обвязал свое лицо большим платком, так, что снова остались видны только глаза.
— До свидания, сестра моя, — сказал он. — Я еще приду.
Вдова взяла его за руку и повела через двор. По дороге Катерина сорвала в темноте несколько гвоздик.
— Возьми, — сказала она, — Христос с тобой, Манольос!
Она вложила ему в руку гвоздики. Потом открыла калитку и посмотрела: на улице — ни души.
— Я никому больше не открою калитки, — сказала вдова. — Я буду с радостью ждать, когда ты снова придешь!
Манольос перешагнул порог и исчез в ночной темноте.
Пришел май, установилась хорошая погода; на полях росли и наливались хлеба, в садах округлялись оливки, на виноградных кустах висели незрелые гроздья, а смоковницы перерабатывали ядовитое молоко своих неспелых плодов в сладкий мед. Все село уже пропахло чесноком, который в огромном количестве истребляли ликоврисийцы.
Старик Патриархеас снова начал обжираться, еще больше раздобрел, весь налился кровью, и Андонис-парикмахер уже делал ему кровопускание и ставил банки, чтоб облегчить сердце. И старик Ладас тоже потихоньку жевал чеснок, охваченный хозяйственными заботами: сколько масла, сколько вина, сколько хлеба соберет он в этом году, сколько человек ему должны, в каком размере и как он взыщет долги. Помнил старик и о трех золотых монетах, которые он отдал Яннакесу и уже наметил план — продать с молотка и забрать себе ослика торговца.