— Смотри, бедняга совсем горбатый; а у этого какие некрасивые ноги, а вон тот — молодец!
И они злились на молодца, потому что тот проходил и не кидался на них, не бросал их на камни.
Поднимался к церкви и парикмахер Андонис. Был он небрит, потому что было у него много работы и сам он не успел побриться. Он очень любил праздник пророка Ильи, ибо все односельчане, прежде чем отправиться в церковь, брились в его, Андониса, парикмахерской, а потом, когда возвращались в село, кое-кто из пьяных валился на сырую землю, да так и засыпал, а назавтра торопился позвать Андониса, чтобы тот поставил банки и тем выбил из тела хворь. Это приносило ему самый большой доход. Правда, как мы уже знаем, он рвал также и зубы, но у подлецов односельчан зубы были здоровые, крепкие, они ломали твердый как камень миндаль, а изредка, коли и впрямь заболевал какой-нибудь зуб, крестьяне сами — и какие только черти им это посоветовали! — обвязывали его шпагатом, тянули — и зуб вылетал; потом выпивали большой стакан раки и, как прежде, дробили крепкий миндаль на закуску.
Трое наших друзей медленно шагали по дороге, спокойно разговаривали и понемногу отстали от всех, Сперва Яннакос и Михелис шли рядом с попом Григорисом. Один из них следил за своим осликом, на котором сидела Марьори, время от времени обращавшаяся к животному с нежными словами: пусть знает, что хозяин рядом и не скучает; а другому хотелось побыть со своей Марьори. Он смотрел на свою невесту с молчаливой страстью, втайне предвкушая будущее счастье, и любовался ее нежной застенчивостью и благородным видом, а та пристально рассматривала его породистое чистое лицо, черные кудрявые волосы и стройную фигуру. Так при ярком свете дня, в шумной толпе, поднимавшейся на гору, они забыли обо всем на свете и мысленно, словно это уже происходило сейчас, видели себя в объятиях друг друга.
Глаза Марьори мечтательно смотрели вперед, — перед ней вставала другая Марьори, та, что держала у своей груди ребенка и кормила его.
— Дорогой пророк Илья, — шептала она, смотря на суровую вершину горы, — я обращаюсь к твоей милости. Сделай так, чтобы я держала на руках сына!
За ними шел Костандис со своим семейством; впереди ехала на муле жена, а позади нее сидели двое сынишек. Следом молча шагал сам Костандис. О чем было им говорить — обо всем уже говорили тысячу раз, то в мирной беседе, то в ссорах. Жена часто еще вспыхивала, часто еще ссорилась, но он уже сложил оружие и вошел в царствие небесное, как он выражался, — в молчание.
Понемногу три друга, страстно желавшие оторваться от других и остаться вместе, позабыли о своих заботах и теперь спокойно шагали позади всех.