Закончили, умылись. Никольос поставил еду на скамейку. Они перекрестились и набросились на хлеб, мясо, творог. Никольос с гневом продолжал думать о сильном баране и о Леньо. В его мыслях они — вожак стада и эта кругленькая девушка — слились в одно целое, и смеющаяся Леньо была то наверху, то внизу…
— К черту… к черту… — пробормотал вдруг Никольос, схватил камешек и швырнул его вдаль.
— Что с тобой, Никольос, что ты там бормочешь? — спросил Манольос, усмехаясь. — В кого ты бросаешь камнями?
— Черт около меня крутится! — ответил пастушонок и тоже улыбнулся. — В него и бросаю камни.
— А ты его видел, Никольос?
— Конечно, видел.
— Ну, и какой он?
— Это мое дело! — ответил Никольос, встал, подошел к ведру с водой и окунул в него пылающую голову.
Манольос доел, перекрестился и тоже встал.
— Никольос, — сказал он, — я пойду сегодня в село. До свиданья!
— Опять в село? — закричал рассерженный Никольос. — Что тебе делать в селе? Сдается мне, хозяин, что и вокруг тебя вертится черт.
— Не черт, Никольос, будь он проклят, а бог!
Он смочил волосы, причесался перед зеркальцем, потом вошел в сарай, надел праздничную одежду, сунул за пояс круглое зеркальце, расческу и платочек. Зачем? Для чего они ему были нужны? Он и сам этого не знал; просто так — взял и сунул за пояс.
— Черт, я тебе говорю, черт, — сказал сердито Никольос, глядя на наряжавшегося хозяина.
— Нет, это бог, бог… — повторил Манольос, перекрестился и пошел.
— Он идет встретиться с Леньо, будь они оба прокляты! — пробормотал Никольос и сердито плюнул.
И снова ему представились баран, вожак стада, и Леньо, и снова они слились в одно целое.
Уже стемнело; запели ночные птицы, влюбленные и голодные; вверху, на небе, повисли первые, самые крупные звезды.
«Пусть стемнеет еще больше, чтоб меня не видели в селе», — думал Манольос, медленно спускаясь по узкой тропинке. Он шел и прикидывал, какие слова нужно будет сказать вдове и как с ней поговорить, чтобы веление бога дошло до ее сердца. «Я постучу в калитку, — рассуждал он, — она подойдет открыть мне… Застигну ее врасплох, она меня увидит, закроет за мной калитку, и мы войдем в дом…» Двор ее он уже видел и не боялся — гвоздики, базилик, колодец… Но в доме? Манольос вдруг испугался и остановился передохнуть. «Там, внутри, наверно, ее кровать…» — подумал он.
У него потемнело в глазах; он уже не знал, что ей говорить, не знал, для чего он спускается в такое время, ночью, с горы и для чего будет стучаться в ее ворота. А она увидит, как он краснеет, теряется, и станет смеяться. «Послушай, Манольос, — скажет она, — ты пришел и сам не знаешь, для чего. Не снилось ли что-нибудь тебе? Может быть, ты видел во сне искушение, Манольос, иль, может быть, деву Марию? А может, и то и другое вместе — это тоже бывает, мой Манольос. И ты пришел, и сначала ты будешь мне говорить о боге и рае, а потом, потихонечку, сами того не замечая, мы окажемся на кровати… Ну что ж, ведь ты мужчина, я женщина, такими нас сотворил бог. Чем же мы виноваты, что когда мы вместе, рядом, то пьянеем, теряем голову, раскрываем друг другу объятия и соединяемся?..»