Максимова Леонид не застал, и в душе вновь взметнулась пенная, дурнопахнущая волна. Самостийная желчь…
Настойчиво и безрезультатно он давил и давил на пуговку звонка, отсчитывая про себя томительные секунды. В дверях торчала сложенная вчетверо записка, и Леонид сделал то, чего делать не следовало, — выдернул ее из щели и, развернув, прочел. Послание адресовалось одной из многочисленных дам Сергея. В нем Максимов куцым и лапидарным слогом уведомлял, что куплен новый веник, коим и надлежит воспользоваться «умной» Ларисе, за что ее заранее дважды лобызают в носик и трижды в щечки.
Сунув записку обратно, Леонид сбежал вниз. Идти было абсолютно некуда, и оттого не утихало в груди пузырящееся раздражение. Хваленая система давала сбои — в последнее время все чаще. Именно в такие минуты на ум приходило аристотелевское деление на мужское и женское. Леонид всерьез начинал сомневаться, мужчина ли он в действительности? И дело отнюдь не касалось половых игр — нынешнего бзика всех средств массовой информации. Сомнения Леонида затрагивали сферу духовного, ибо подобно женщине он терзался от чужой нелюбви, от чужого равнодушия. Тяготило даже не столько одиночество, сколько тоска по чужому голосу — голосу, обращенному непосредственно к Леониду. Хотелось странного — внешней заинтересованности и внешнего внимания!
С болезненным удивлением он фиксировал в себе нечто, до сегодняшнего дня умело таящееся. Это походило на некую зловещую программу, запуску которой пришел наконец черед. Жил человек, жил, ни о чем подобном не подозревал, и вдруг раз! — пошли перемены. И ведь не по своей воле, даже не по воле окружающих — вот что важно! Работало и впрямь что-то напоминающее машинную программу. Некто отладил ее и упрятал в гены, и вот по достижении энного срока пошло-поехало. Совсем как в Лемовских «Творцах и Роботах»… Впрочем, он и сам с некоторых пор тайно желал вмешательства в свою судьбу постороннего и сильного начала. Так, верно, ждала на берегу и Асоль надутых ветром алых полотнищ. Чудовищно, но факт! — мало-помалу его внутреннее «я» приблизилось к согласию на добровольное рабство, на некое смирение перед внешним. Своей половины он по-прежнему не видел и только остро ощущал ее отсутствие. Именно эту особенность Леонид и зачислял в чисто женские проявления. Свобода, извечная привилегия мужчин, размывалась тоскливым дождиком, все более теряя свое мнимое очарование. Этого он не понимал умом, но принимал сердцем. Первое вызывало вспышки ярости, второе — заунывную боль под левой лопаткой. Система из множества надуманных дел, диет и скрупулезных расписаний асфальтовым катком прокатывалась по вспухающим там и сям буграм и кавернам, однако эффект получался уже не тот…