Они по-прежнему не уехали, и выхлопная труба вновь дымила. Мало того, словно издеваясь над ним, мигали задние огни — то левый, то правый… Леонид резким движением распахнул шторы. Что ж, пусть полюбуются! Еще и форточку им приоткроет. Будут играть в детскую игру «кто кого переглядит». Они в салоне, а он в теплой уютной квартире, у них пиво в банках, а у него порошковое молоко. Полный до краев стакан. И он будет попивать эту пакость у них на глазах до тех пор, пока они не решатся на какое-нибудь действие…
Ухнула дверь подъезда. Пузатый мужичок в кожаной куртке и просторных спортивных шароварах, балансируя на покрытом наледью тротуаре, двинулся к автостоянке. Из окошка «Судзуки» вытянулась рука в перчатке, нетерпеливо помахала. Все тем же балансирующим шагом мужчина приблизился к машине, что-то сказал водителю и неуклюже втиснулся на заднее сиденье.
Что там последовало дальше, Леонид уже не знал и не хотел знать. Ругая себя за мнительность, он устало опустился на диван. Можно было смеяться над собственными страхами, можно было плакать, но ни на первое, ни на второе сил уже не было. Напряжение этого часа пропитало кровь отвратительным ядом. Потихоньку действие яда начинало сказываться. Где-то у основания затылка ноюще пробуждалась боль, в мышцах появлялся знакомый зуд.
Слепо нашарив на столике книжку, Леонид раскрыл ее на закладке. Минуту или две скользил взглядом по строчкам, не поняв ни единой фразы, затворил словно створки умершей пустой раковины, с брезгливым недоумением отбросил в сторону.
* * *
Накипь снимают черпаком или ложкой. Нервную накипь снимает время. Впрочем, не только оно одно.
Сунув руки в карманы полушубка, Леонид Логинов раздумчиво вышагивал по темнеющим улицам. А может, и не темнело еще. Просто в таком уж городе он обитал — городе, крашеном двумя цветами: черным и серым. Все иное именовалось грязью и житейскими отбросами, место которым на свалке. Однако на свалке места свободного тоже не хватало, и решение напрашивалось наипростейшее: двухцветный городок мало-помалу сам превращался в свалку. Дома еще можно было называть домами, но улицы покрывал плотный слой хлама: обломки мебели, проволока, тряпье, куски бетона и кирпичей. С визгом детишки лупили камнями в жестянки из-под пива, пластиковые дутые бутыли использовались вместо мячей. Самые отчаянные из детворы вошкались в мазутных лужах, строя запруды, пуская самодельные плоты и кораблики. Кое-кто из них цеплял на концы деревянных пик использованные презервативы, в изобилии валяющиеся под стенами общежитий, и с хохотом размахивал ими наподобие знамен. Запреты умерли, и, как ни странно, мораль вместе с ними. Нынешние акселераты знали и видели то, о чем лет двадцать назад их молодые отцы и дяди не могли даже помыслить. «Россия-дунюшка еще крепко удивит мир!» — грозно волховал соседушка Леонида, дед Костяй. И страна действительно тужилась, словно старалась претворить в жизнь стариковские посулы. Тужилась и удивляла. Мутантами и болезнями, бездарными политиками, изощренностью преступлений. Это травмировало особо нервных, вынуждало смазывать салазки, отчаливать за кордон. «Крысы, — вещал все тот же дед Костяй. — Бегут и нехай бегут. Что с ними, что без них — все одно выживем. Выживем, если, конечно, не загнемся прежде времени». Дед Костяй ненавидел фашистов, разуверился в Ленине и насмехался над демократами. Однако светлый путь среди мрачных пучин все же угадывал, азартно уверяя соседей, что еще один Сталин стране никак не помешает. Леонид со стариком в спор не вступал, отчего значился в стане Костяевских сторонников. По этой же самой причине словоохотливые бабки, ругая иной раз деда, поминали недобрым словом и молодого соседа.