Журнал «Magazine» Жванецкого в самом начале девяностых редактировал Семен Лившин — человек приятнейший, но чересчур склонный к дружбе.
Зайдешь к нему, бывало, с текстом или за гонораром, а он и говорит: о, как кстати! Не в службу, а в дружбу — там как раз тираж пришел, поднимешь пару-тройку пачек?
Однажды в редакцию пришел один из наших постоянных авторов, Геннадий Попов, — и не один, а с каким-то еще человеком.
— О! — обрадовался Лившин. — Как кстати!..
Через минуту Гена и его спутник (которого Лившин видел первый раз в жизни) уже ехали в лифте вниз, чтобы не в службу, а в дружбу поднять в редакцию по паре-тройке пачек свежего тиража…
Спутник Гены исправно доволок пачки до редакции (последний пролет — без лифта), вежливо попрощался и ушел.
— А кто это был? — поинтересовался Лившин, когда дверь за гостем закрылась.
— А это был мой брат, — ответил Гена Попов. — Он бизнесмен, хотел дать пару тысяч долларов на журнал…
Вскоре в кресле главного редактора журнала «Magazine» Лифшина сменил Игорь Иртеньев. Зайдя однажды к нему, я обнаружил в кабинете гостя — модного молодого прозаика, номинанта Букеровской премии…
Говорили, как ни странно, о профессии. (Странно, потому что обычно пишущие люди говорят промеж собой о чем угодно, кроме этого.) Но разговор шел именно о литературе, — и разговор довольно кардинальный!
А именно: молодой прозаик отказывал мировой литературе в праве на жизнь. Немолодой поэт за мировую литературу заступался и, разделяя критический взгляд на частности, просил пощадить старушку в целом.
Я застал диалог в острой фазе: «старик Иртеньич» хлопал явно не первую стопку коньяка; номинант брезгливо морщился на фамилии, предлагаемые к рассмотрению. Он еще был готов считать своими коллегами Пруста и Джойса, ну, с натяжкой, Стерна, но остальные…
— Бел-ле-тристика! — надменно цедил букеровский номинант.
«Старик Иртеньич» еще выпил и пошел вдоль этой юной надменности, пытаясь понять, где она заканчивается. Довольно быстро миновав Бабеля и Толстого («Толстой не умел писать»), слово за слово дошли до Дюма…
На слове «Дюма» номинанта аж скривило.
— Это вообще не литература! — бросил он.
Тут Иртеньев встал. Глаза его горели темным огнем мщения.
— А «Париж, сударь, не вымощен батистовыми платочками!» — это вам не литература? — вскричал поэт.
Я понял, что сейчас стану секундантом.
Но дуэль не состоялась. Иртеньев насупился и замкнулся, и вскоре номинант ушел.