, пойду в ПТУ военруком. Спрашивал у Кочина, кому я мешаю в этой жизни. Кочин не знает, говорит, что приказали из Москвы. Ему тоже сейчас хреново, готовится к заслушиванию в округе. Слышал краем уха, что на него телегу накатали о бардаке в полку и издевательствах в хозвзводе. Может, я чего-то не понял, но вроде бы телега за твоей подписью. Я о тебе не думаю ничего плохого и верю, что… (зачеркнуто). Поправляйся! Может, когда-нибудь свидимся. В. Гурули».
Гешка прочитал записку трижды, потом рванулся к столику дежурной сестры, позвонил на проходную.
– Сержант Игушев уже ушел? Он только что передал записку в хирургическое… Уже давно?..
Гешка ходил по коридору от окна к окну, тер ладонью лоб, стараясь собраться с мыслями. «Я ведь ничего не писал о хозвзводе, – думал он. – Это может подтвердить Жора. Почему там думают на меня?»
– Тебе привет от Тамары, – сказала Гешке мать. Они ходили по заснеженной дорожке вдоль госпитального корпуса. Гешка поднял воротник халата, шапку натянул на самые уши. Мать холода как будто не замечала. – Давай сядем, – сказала она, смахнула перчаткой снег со скамейки, достала из сумочки сигарету. – Она недавно мне звонила, спрашивала, как ты себя чувствуешь.
– Лучше бы не спрашивала, а пришла.
– Я ей так же и ответила… Ты ее все еще любишь, Гена?
Гешка втянул голову в узкий воротник, взглянул на мать – серьезно ли она спрашивает. Мать не смотрела на него.
– Не знаю… Но я все время о ней думаю, – признался Гешка.
– И ты сможешь ее простить?
– Но она мне ничего и не обещала!
Мать улыбнулась краешком губ.
– Ты уже защищаешь ее… Значит, давно простил.
Она глубоко затянулась, вздохнула.
– Ты прав. Прощать надо, Гена. Особенно близким и дорогим тебе людям.
– Кому? – едва слышно спросил Гешка и почувствовал, как у него начинает неметь спина.
Мать повернулась к нему, поправила на его шее воротник халата.
– Ну, скажем, ты – отцу. А я – тебе.
Гешке показалось, что его сердце остановилось в груди. Он забыл о холоде. Стыд, боль, любовь переполняли его всего, а мать по-прежнему оставалась спокойной, и глаза ее излучали улыбку и тепло. «Всем простить», – повторил он про себя, поднял глаза, сжался в комок, словно замахнулся на себя ножом, и спросил:
– Мам, а Кочин… я хотел спросить, мой отец… в смысле… Ты его любишь?
Мать кивнула, мол, я услышала и поняла твой вопрос, прижала Гешкину голову к груди.
– Люблю тебя, Гена. Ты – самое дорогое, что у меня есть. Запомни это и больше ни о чем меня не спрашивай…
Когда Абдуллаеву разрешили покидать пределы койки, Гешка вывез его в госпитальный двор. Расим попросил остановить коляску за большим сугробом и оттуда долго смотрел, как вокруг заснеженной клумбы гоняются на таких же колясках двое безногих. Минут через десять они заметили Расима, не спеша подкатили к нему, встали по обе стороны его колес.