И тем не менее я продолжала надеяться и ждать. Чего?
Ну хотя бы того, что снова появится Ксюша и немного приоткроет тайну своей невесомости. И она появлялась. Даже дверной замок под ее пальцами не орал своим обычным дурным голосом, а мелодично пел, становясь преамбулой к ее чудесному приходу.
Почему она забегала к нам звонить, если у всех в нашем доме (и у нее в том числе) был телефон, не знаю. Может быть, потому что ей не всегда хотелось говорить при соседях, а у нас, кроме обычного аппарата, висящего на стене в коридоре, был еще один — в комнате (привилегия, которой добилась мама, работая на радио). Впрочем, до всех этих житейских подробностей мне совсем не было дела. Меня куда больше интересовал тот странный факт, что я никогда не встречала Ксюшу ни в подъезде, ни на улице, хотя много раз видела, как ее красивый темноволосый муж, знаменитый танцовщик Большого театра Юрий Гофман, с чемоданчиком в руках пружинящей балетной походкой пересекает наш двор. Если он был для меня абсолютной реальностью, то она, изредка возникающая в нашей полутемной квартире на низком первом этаже, так и осталась дивным миражом, который однажды исчез навсегда.
Впрочем, исчезла не она, а мы — совершив обмен, мы переехали в другой район. Я стала ходить в соседнюю школу. И как-то раз весной, спустившись после урока в вестибюль, с удивлением увидела, как по кафельному полу, точно по катку, скользит точеная молодая женщина в коротком летнем платье. «Вольская, Вольская», — шептали со всех сторон. «Кто такая Вольская?» — спросила я кого-то из своих одноклассников. «Ты что, Вольскую не знаешь? Она играет в оперетте и живет в твоем доме. Ее дочка в нашей школе учится».
Взглянув через несколько дней в окно, я снова увидела Вольскую, которая легкой танцующей походкой шла по нашему переулку. Я смотрела ей вслед, пока она не свернула за угол.
Удивительно. И здесь рядом со мной оказалось существо, терзающее мою душу своей невесомостью. В отличие от Ксюши в Вольской не было ничего призрачного. Она ловко и весело встряхивала коврики во дворе, почти танцуя выносила мусор, «по лестнице, как головокруженье, через ступень сбегала и вела» в обычный мир, где умела жить, скользя и летая.
Как-то раз я упомянула ее имя мальчику, в которого была влюблена. «Вольская? — переспросил он, просияв. — Мы однажды оказались в одном доме отдыха, и она учила меня танцевать».
Танцевать. Ничего в жизни я не хотела больше, чем научиться танцевать. Я терзала мамину портниху, бывшую актрису кордебалета, заставляя ее разучивать со мной балетные позиции. Включив радио, до изнеможения кружилась под музыку. И все же каждый день слышала сетования своего горячо любимого деда: «Не косолапь, внученька. Не шаркай. Поднимай ноги». Господи, ну почему я не унаследовала бесшумную дедушкину походку? Каждому свое. Какой жестокий приговор. Нет, с этим нельзя смириться. Ведь неспроста, наверное, и в детстве, и в юности чей-то летучий образ заставлял меня бороться с собственной приземленностью. И не случайно мои пожилые друзья, подарив на мой десятый день рождения специально для меня сочиненную книжку, написали в ней такие слова: «В танце будешь ты воздушна, только будь всегда послушна». Разве я не была послушна? Я слушала свой внутренний голос, который приказывал мне всячески противиться силе земного притяжения. И наконец в один прекрасный день, когда я уже вышла не только из детского, но даже из юношеского возраста, когда у меня уже был маленький сын, случилось невозможное: я попала туда, где обучали невесомости. Нет, не в Звездный городок космонавтов, а в школьный зал на Цветном бульваре, где дважды в неделю происходил не то слет ангелов, не то шабаш ведьм, не то коллективные радения какой-то странной секты, которая в миру называлась студией алексеевской гимнастики. Алексеевской — потому что создала эту студию в начале века бывшая танцовщица Людмила Алексеева. Когда я впервые переступила порог зала, где под музыку кружились, летали, плыли существа женского пола, Алексеевой уже не было в живых. Она умерла в 1964-м от рака. Мне говорили, что, будучи смертельно больной, она продолжала регулярно приходить в школу, подниматься на пятый этаж и полулежа вести занятия. В последний год своей жизни она пыталась восстановить сочиненные ею еще до войны этюды на тему Глюка «Орфей и Эвридика».