…Мама, где ты? Куда ты делась? Как это может быть, что тебя нет?
«Девочка моя, золотце мое ненаглядное, — шепчешь ты, прижимая меня к себе, и тихо плачешь, отвернувшись от соседок по больничной палате. — Что тебе сказал врач?»
Что сказал врач? Врач сказал: «Ваша мать — умирающая больная. Ходите почаще».
— Врач сказал, что проведут курс лечения, и тебе сразу станет легче, — говорю я вслух. — Только тебе надо набраться терпения. Лечение тяжелое. От него слабость и тошнота.
— Да, такая слабость, что голову поднять нет сил. И волосы лезут страшно.
Ну ничего. Пусть лезут. Лишь бы мама у меня осталась.
«Тяжело дышать», — говоришь ты. Серое лицо, бескровные губы — ты ли это?
Ты — золотистые волосы, яркие глаза. Тебе так шли длинные серьги, пестрые платья. Ты любила праздники, новогоднюю ночь, бенгальские огни, музыку, танцы. Ты любила в новогоднюю ночь ездить из гостей в гости, неожиданно появляться в длинном вечернем платье с конфетти в волосах, произносить шутливый тост, танцевать игривый танец и, аккомпанируя себе на рояле, петь любимую песенку: «Нашел я чудный кабачок, кабачок. Вино там стоит пятачок, пятачок».
Ты была нарасхват. Все приходило в движение, когда ты появлялась. «Белла, станцуем? Беллочка, твое здоровье!» — неслось со всех сторон.
Взгляды, взгляды, взгляды. На тебя всегда смотрели в транспорте, на улице, в театре. Была ли ты красивой? Не знаю. Когда как. Ты часто была измученной, усталой.
«Расчешись. На кого ты похожа!» — просила тебя бабушка. «Оставь, мама. У меня нет сил». Ты часто рассказывала, как во время очередной чистки на партсобрании в Радиокомитете кто-то сказал: «Посмотрите, в каком виде коммунистка Фаддеева приходит на работу. Почему она так взлохмачена? Пора присмотреться к этой лохматости». Ты и на радио работала с утра до вечера, стуча на машинке, правя написанное, отвечая на вопросы радиослушателей, приглашая кого-то на запись. «Ну что вы, Белла, это совсем не туда пошло. Совсем не туда, — твердила на ломаном русском языке твоя начальница финка Сайми, возвращая тебе твою статью. — Надо сократить».
«Невольный сын эфира», — говорила ты о себе. Помню, что я всегда удивлялась, почему сын и откуда ты взяла эти слова.
Вот маленький снимок, на котором мы с тобой сфотографированы после ноябрьской демонстрации на Малом Каменном мосту. На обороте карандашом написано:
«1949». Рядом с нами твоя начальница и еще кто-то. Я любила ходить с тобой на демонстрации. Пестрая, разноязыкая колонна иностранцев, поющих песни на разных языках. «Ларочка, — говорил мне влюбленный в тебя высокий, стройный швед Сикстен, — хочешь, я тебе куплю палька, такая длинна-длинна палька, две палька кататься зимой?»