— Будешь должен, — сказал я, выкидывая траву из-под рубашки. Всё-таки Тотигай кусал меня не по-настоящему, ранки были крохотные и успели засохнуть.
— И откуда у тебя иммунитет к их ворожбе? — спросил кербер.
— А я знаю? — пожал плечами я. — И не у меня же одного иммунитет… Генка называл это… дай вспомнить… повышенной устойчивостью к внушению, и уверял, что у меня она какая-то патологическая. С одной стороны, говорил он, это хорошо, поскольку исключает постороннее негативное влияние на психику. А с другой стороны, это, дескать, плохо, поскольку из меня никогда ничего путного не выйдет. Человек, вроде, учится всему на свете именно через внушение или — как оно называется? — суггестивное воздействие. Маленькие дети, говорил он, все сплошь телепаты, потому и усваивают информацию в четыре раза быстрее взрослых — они воспринимают новые знания некритически. Потом, по мере приобретения личного опыта, у людей образуется критический барьер. Мозг тратит три четверти времени, чтобы определить, не враньё ли то, что в него пытаются вложить другие люди, и только одну четверть — непосредственно на усвоение информации.
— А у тебя барьер от рождения? — заинтересовался Тотигай.
— Вряд ли. Генка — умник, вот он и умничает слишком много. Его бы выгнать шестилетним пацаном в мехран одного, потаскался бы голодным с вилами на плече и опасной бритвой в кармане среди пегасов, драконов и бормотунов, каждую секунду ожидая… У него бы тоже возник барьер очень приличной высоты. И теперь он, глядишь, придумал бы способ, как простым людям обороняться от этих суггестирующих губошлёпов.
Я зло плюнул далеко в сторону — в том направлении, где за камнями лежал мёртвый упырь. Встречался я с ними и раньше. Первый раз вплотную столкнулся, правда, не в шесть, а в пятнадцать, но мои воспоминания из-за такой отсрочки лучше не стали. Забрёл я тогда в Бродяжий лес и заснул там как дурак под деревом. Очнулся оттого, что гад меня облизывал — я был весь в его слюнях, а тварь приложилась к шее прямо-таки взасос. Бормотуны людей есть не могут по тем же причинам, по которым люди не едят сырым мясо додхарских животных. Кровь нашу пить тоже не могут, а яйцеголовые, когда их отлавливают, ещё усиливают это качество, чтобы, значит, бормотуны им не портили материал, то есть нас. До предела голодный упырь разве что полстакана крови высосет, прежде чем его вывернет наизнанку. Но инстинкт-то у них остаётся. Вот и не в состоянии они сдержаться — забормочут кого новенького, и облизывают, а язык у них круглый, длинный как змея и прочный как удавка. В такую минуту они совсем теряют над собой контроль — продолжают свою ворожбу, но уже как бы для самих себя, и сами от неё дуреют. Тогда человек может проснуться. Ну, те, которые у бормотуна давно в стаде, они, конечно, не просыпаются. А я проснулся.