Теперь камера приближается к моему лицу. Репортер задает мне вопрос:
«Быть может, это ваш последний матч. Что вы сейчас чувствуете?»
Я что-то отвечаю - понятия не имею, что именно. Однако долгие годы тренировок не прошли даром: чувствую, что говорю именно то, что он хочет услышать, чего от меня ждут. Ответив, иду дальше. Ноги кажутся мне чужими.
Возле двери на корт температура заметно повышается. Гул, проникающий сюда, уже оглушает. Багдатис выходит первым. Он знает, сколько внимания привлек мой предстоящий уход из спорта. Он читает газеты и в курсе, что сегодня исполняет роль злодея. Я пропускаю его вперед, даю ему услышать, как шум стадиона перерастает в приветственные крики. Пусть думает, что приветствуют нас обоих. Затем выхожу я. Приветственные крики становятся втрое сильнее. Мой соперник поворачивается и понимает: если первые приветствия были его, то эти - мои, все мои. Такая мысль заставляет его изменить ожидания и наконец-то понять, каков сегодняшний расклад. Ни разу не ударив по мячу, я тем не менее пошатнул уверенность соперника. Вот он, секрет мастерства. Секрет старой школы.
Пока мы идем каждый к своему месту, шум толпы усиливается. Сейчас он сильнее, чем я ожидал, сильнее, чем когда бы то ни было здесь, в Нью-Йорке. Смотрю себе под ноги, крики волнами прокатываются над моей головой. Зрители наслаждаются этим моментом, они любят теннис. Интересно, что бы они подумали, если бы узнали мой секрет? Я не отрываю взгляд от корта. Он всегда сводил меня с ума, и вот сейчас он - единственный островок нормальной жизни в окружающем меня безумии. Именно на корте, где я чувствовал себя таким одиноким и беззащитным, надеюсь найти спасение от эмоций сегодняшнего дня.
Я ВЫИГРЫВАЮ ПЕРВЫЙ СЕТ со счетом 6-4. Мяч подчиняется каждому моему движению, спина - тоже. Тело разогрето, не обезвожено. Еще один коктейль - из кортизона и адреналина - действует безупречно. Выигрываю второй сет, 6-4. Я уже вижу финишную черту.
В третьем сете начинаю уставать. Уже не так сосредоточен на игре, теряю контроль. Тем временем Багдатис изменил план игры. Его подстегивает отчаяние - более сильное средство, чем кортизон. Он живет каждой секундой. Рискует, и его риск всякий раз оправдан. Теперь мяч, будто в сговоре с ним, отказывается мне подчиняться: раз за разом отскакивает туда, куда нужно моему сопернику, и это вселяет в него уверенность. Я вижу, как уверенность загорается в его глазах. Его отчаяние сменилось надеждой. Нет, гневом. Он больше не восхищается мной. Он ненавидит меня, а я ненавижу его, и мы оба презрительно скалимся, и рычим от злости, и пытаемся вырвать друг у друга победу. Толпа жадно пожирает наш гнев, пронзительно крича и топая ногами после каждого очка. Они не аплодируют - они колотят одной рукой о другую, и звуки эти кажутся дикими, первобытными.