Потом я увидел Тамару Федоровну Макарову и Сергея Аполлинариевича Герасимова — я их хорошо знал, — подошел, поприветствовал. И мне захотелось подарить цветы Марине. А в это время входил какой-то тип, и в руках у него было несколько гвоздик. Я к нему: «Продай букет!» — «Нет, не могу». — «Ну дай три цветка». — «Нет». — «Ну хотя бы один!» И он мне один цветок дал. Я решил преподнести его Марине. А потом подумал: «С какой стати? Тамара Федоровна — русская звезда. Подарю-ка я ей». Подхожу: «Тамара Федоровна, позвольте вам преподнести гвоздику». Она меня расцеловала. А в это время заиграла музыка. Тут Сергей Аполлинариевич быстренько — раз! — к Марине, схватил ее и пошел с ней танцевать. Он же любитель таких штучек. Я пошел с Тамарой Федоровной, и в это время Володя появился. Он взял Марину, они начали танцевать, и он ее уже не отпускал… А Лева Кочарян, я и все наши ребята, которые там были, мы их взяли в кольцо, потому что все прорывались к Марине, потанцевать. Но Володя никому этого не позволил. Мне запомнилась его фраза: «Я буду не Высоцкий, если я на ней не женюсь». Это — как сейчас, помню.
А были ситуации, когда он вам помогал в жизни?
Были, конечно. Как-то он мне сказал: «Ты единственный, кто у меня ничего не просил». Для него это было удивительно. Я сказал: «Володя, а мне ничего, собственно говоря, не надо». — «Как? Ну все как-то обращаются, просят, например, что-нибудь привезти». — «Нет, — говорю, — не надо». И вот однажды, когда он только приехал из Франции, мы были у него на улице Телевидения, и вдруг он мне говорит: «Все, старик, я все про тебя знаю». Открывает шкаф и достает великолепный, совершенно новый кожаный пиджак-красавец: «Ну-ка, померь». Я надел. «Все, — говорит, — не снимай». — «Да ты что, Володя! Кто же такие подарки… И потом, я ведь не просил, зачем он мне!»
«Нет, бери». Я снял все-таки этот пиджак. Володя успокоился, но достал рубашку и говорит: «Если откажешься, я с тобой поссорюсь». — «Спасибо, Володя, но…» — «Все! Моя душа будет спокойна». Эта рубашка у меня до сих пор лежит — очень хорошая рубашка, красная, вельветовая, в мелкий рубчик. Володя любил делать добро…
Ноябрь 1987
Мы с Володей Высоцким учились в одной школе, более того, в одном классе. Мы с ним сразу друг друга нашли и очень подружились на общей страсти — любви к литературе, в частности к поэзии. Дело в том, что к нам в восьмом или девятом классе — точно не помню — пришла новая преподавательница литературы. Это сейчас восьмиклассники уже знают, что были Велимир Хлебников, Марина Цветаева, Борис Пастернак, Николай Гумилев, а тогда для нас это все было не то что под запретом, об этом просто не говорили, как будто этого периода и этих поэтов просто не было. И вдруг наша учительница стала нам рассказывать. Мы с Володей бегали в библиотеку имени Пушкина — книжки достать было негде — и там читали взахлеб, выписывали. Помню, одно время очень увлеклись Северяниным, потом Гумилевым… Сейчас я понимаю, что мы увлеклись Гумилевым еще и потому, что знали его трагическую судьбу… Много его читали, выписывали стихи, многое знали наизусть. Володя был очень начитанным, читал он запоем. И возможно, что строчка Гумилева: «Далеко на озере Чад задумчивый бродит жираф…» — засела в нем, а потом вылилась в очень смешную песню о том, как в Центральной Африке как-то вдруг вне графика случилось несчастье, когда жираф влюбился в антилопу. Или, например, одно время мы увлекались Бабелем, знали все его одесские рассказы чуть ли не наизусть, пытались говорить на жаргоне Бени Крика… И ранний, как его называют, «блатной», а я бы сказал, фольклорный период Володи больше идет из одесских рассказов Бабеля, нежели от тех историй, которые ему якобы кто-то когда-то рассказывал. И эта строка: «Чую с гибельным восторгом — пропадаю…» — почти парафраз строчки Бабеля. Короче говоря, мы с ним стали очень много читать стихов, стали писать друг на друга какие-то эпиграммы.