И он снова достал фотографию другой Лизы. Теперь уже не только Алёна и Столетов, но и Эдик, и Рая, и капитан Марышев могли увидеть это лицо с тревожными глазами и словно бы обреченным взглядом.
— Это не Петропавловская, не Григорьева, — снова завел было Столетов.
— Вы правы, — остановил его движением руки Алекс Вернер. — Однако повторяю: именно она жила в Мезенске в июне сорок второго года под именем Лизы Петропавловской. Мне неизвестны причины, по которым она так назвалась, и я никогда не узнал бы ее настоящего имени, если бы не встретил как раз в ту минуту, когда она шла на смерть. Она подписалась своим настоящим именем, не владея собой. Я до сих пор вижу ее глаза — глаза человека, который уже видит невдалеке свою гибель. Поэтому она так покорно выполнила мою просьбу и написала то, что я просил. Вот, взгляните.
Вернер перевернул снимок, и все увидели надпись на обороте, сделанную дрожащим, неровным почерком:
«Моему любимому Алексу — на вечную память. Лиза Ховрина. 17 июня 1942 года, город Мезенск, бывшая Россия ».
— Бывшая Россия?! — низким, клокочущим от возмущения голосом произнес Столетов. — Бывшая?! И вы хотите нас уверить, что… эта ваша немецкая «овчарка»… эта предательница, эта шлюха, подстилка оккупантов…
— Молчите! — приказал Алекс очень тихо, но как-то так, что Столетов немедленно умолк. — Если бы вы не были так стары, я ударил бы вас, но я уважаю ваши годы.
Вообще-то Вернер был лет на двадцать старше Столетова, но почему-то никто не удивился его словам. А Алёне на мгновение показалось, что это говорит тот молодой мужчина, который когда-то провожал на мезенский мост любимую им женщину, не зная, что она сейчас погибнет, не ведая, что будет любить ее и помнить всю жизнь… такую долгую, слишком долгую…
— Прошу вас, молчите, — снова сказал Алекс Вернер. — Каждое слово она писала под мою диктовку. И в тот момент не понимала, что пишет. Именно поэтому она написала свою настоящую фамилию — Ховрина. Так вот я говорю вам еще раз и клянусь своей слишком длинной жизнью и скорой смертью — мезенский мост взорвала Лиза Ховрина. И все же… и все же она носила в ту пору своей жизни фамилию Петропавловская. Мы не знаем и никогда не узнаем, почему она ее приняла. Но на то была ее воля. Она так хотела. Наверное, будет справедливо, если под этим именем она и останется в истории… в истории войны и в истории вашего города. Я больше не хочу никаких споров на тему, чья фотография висит в музее и чьи родственники должны получить дивиденды с этого имени. Страшная, слепая и безразличная к людям Судьба рассудила так, а не иначе. Помню, я смотрел один ваш фильм… очень хороший фильм. Назывался он «Доживем до понедельника». Там был мудрый учитель, который сказал, что от многих людей в истории осталось только тире между двумя датами. От Лизы Ховриной осталось больше. От нее осталась фотография, которую я храню всю жизнь и которую завещал положить с собой в могилу. Понимаете, только после смерти Лизы я понял, как сильно любил ее. И только сейчас — сейчас! — понял, что ей прославление ее имени, посмертная слава были бы совершенно не нужны. Может быть, Лиза даже посчитала бы их незаслуженными. Она шла на смерть как жертва, а не как подвижница, понимаете? Я только теперь осознал это. Только теперь! Поэтому я прекращаю, как говорят стряпчие, все прения по делу и уезжаю завтра же. И прошу вас, господа… или товарищи, как вам будет угодно, — поправился он, заметив, как передернулся Столетов, — забыть о моем приезде. Забыть о произошедших недоразумениях. Алёна, моя просьба касается и вас, и Кати… впрочем, я ей сам позвоню. Но у меня к вам большая просьба… Можем мы поехать на Ошарскую улицу?