Еще с утра Конон запряг Гнедка во взятый у дяди Ильи тарантас. Гнедко терпеливо стоит в упряжке под дождем, а мы пока всей семьей садимся пить чай.
По случаю отъезда меня, как именинника, сажают в передний угол. Я чувствую себя неловко. Ведь я еще дома, а стал здесь вроде уж чужой. Даже за столом сижу не на своем обычном месте возле мамы, а в переднем углу под образами, как приезжий гость. И угощают меня как гостя. Хорошее настроение по случаю долгожданного отъезда окончательно тускнеет. Мои родные: отец, мать, брат, сестра — каждый по-своему — переживают мой отъезд. Особенно волнует он маму. Как-никак, а я на целый год уезжаю из родного дома.
Разговор за столом не клеится. Все хорошие советы давно мне преподаны. Все хозяйственные вопросы моего проживания в Коме у тетки Орины также улажены. Правда, осталось еще одно дело. Но оно волнует главным образом отца. За мое учение надо внести в комскую школу три рубля. Для нашей семьи три рубля — деньги не большие, но и не малые. Однако отца волнует больше другая сторона дела. Почему это у нас в Кульчеке школа бесплатная, а в Коме требуют деньги. Нет ли тут какого-нибудь подвоха, чтобы вытянуть у мужика лишнюю копейку. Но и этот вопрос еще вчера был благополучно улажен. Хотя для этого и пришлось идти к дяде Илье.
А вот и сам дядя Илья. Он входит в избу, крестится на иконы и вместо приветствия произносит:
— Хлеб да соль…
— Садись чай пить, — приглашает его отец.
— О господи, Сусе Христе, — начинает причитать дядя Илья, — мать пресвятая богородица, Егорей храброй, Михаил-архандель, вся сила крестна и небесна…
Он отряхивается от дождя, распоясывается и не торопясь снимает свой промокший шабур.
— Без хлеба нынче останемся, без сена. Правду говорят, видно, последние времена пришли. Сгниет, помяните мое слово, все сгниет.
Дядя Илья усердно отжимает свою окладистую бороду, как будто боится, что она тоже сгниет от дождя.
— Святые угодники, заступитесь, помогите! — продолжает он, усаживаясь за стол. — Третью неделю ливмя льет!
— Так осень ведь, дядя Илья, — пытается возражать ему Конон. — Осенью всегда льет…
— Льет-то льет, — оживляется дядя Илья, — да как льет-то — понимать надо. Я вот вчера в Облавном был, поглядел там на свою рожь. Прости ты меня, господи. На полосе-то озеро образовалось. Прямо озеро стоит на полосе-то. Аж сердце заныло. Сгниет все на корню с осени. Вымокнет.
— У тебя, Илья, все — то сгниет, то — вымокнет, — говорит мама. — А начнешь молотить — хлеба невпроворот.
— Эх, Авдотья Тимофеевна, — сокрушенно качает головой дядя Илья. — Женщина ты умная, в годах уж, а того не понимаешь, что место-то в Облавном сырое, подтаежное. Хлеб-то, он в солому там больше идет. Солома-то на полосе дивствительно большая, почти в рост, а зерно-то. Зерно-то, оно вроде без налива. Все в охвостье уходит.