И вот сейчас Сувчинский был счастлив просто потому, что нашел для Болевича соответствующую ячейку в памяти.
— Разумеется вспомнил. Как его зовут? Александр?
— Да, — безразличным тоном отозвалась Вера.
— В двадцать третьем вся русская Прага говорила о бурном романе Марины с близким другом ее мужа. С этим самым Болевичем. Ты не слышала?
Вера покачала головой и застыла, отвернувшись, но Сувчинский этого не заметил. Он продолжал говорить:
— Она ничего не скрывала. Встречалась с ним практически открыто. Эфрон, кажется, предлагал разъехаться: она то соглашалась, то вдруг бросалась Эфрону на грудь, всё прилюдно… Потом он ее бросил.
— Кто? — глухо спросила Вера.
— Болевич.
— Болевич бросил Марину?!
— Вера, я только что это сказал! — в тоне Сувчинского послышалось раздражение. — Да, Болевич бросил Марину. Потому что выносить Марину может только Эфрон. У Эфрона уже корка наросла на душу, Марине не продолбить. Она ведь ужасна!
— Она гений, — сказала Вера, повторяя «расхожее слово», которое ничего ровным счетом не значило.
Но Сувчинский заволновался: еще бы! Речь шла о слове, об определении, о ярлычке!
— Да, Марина — гений, но это и делает ее ужасной! Хорошо потомкам: они будут иметь Цветаеву в чистом виде… — На миг в опасной близости от холеной бородки выступила — и тотчас пропала — слюнка: Сувчинский представил себе аккуратное, без опечаток, собрание сочинений Марины — без самой Марины, без ее мучительных всхлипов и ярких, ненавидящих бликов в зеленых глазах (небось такими же зелеными эти глаза делаются у нее только в минуты любви — да вот еще в редакции, где ей дают добрые советы).
— А нам приходится иметь дело с Мариной в ее целокупности, — продолжал Сувчинский.
— И это неудобно, — заключила Вера, зевая. — Но что же Болевич?
— А… Но я ведь уже сказал тебе, Верочка: он ее бросил. Ничего удивительного. Удивительно другое: что она так страстно увлеклась им! Впрочем, и это можно понять. Он слыл соблазнителем, Казановой, авантюристом; она и клюнула…
Вера поморщилась:
— Как Марина могла «клюнуть» — да еще на такой пошлый наборчик?
Сувчинский пожал плечами:
— Какое это имеет значение, если он, как ты говоришь, даровитый журналист…
Вера молча смотрела в потолок. Соблазнитель, «пошлый наборчик»… Обаяние «амплуа»: первый любовник житейской сцены. Наверняка не обременен какими-либо психологическими (и иными) глубинами. Баловень женщин, баловень судьбы, всякие там бегства из плена, белые-красные-белые, все случайно, везде авантюра. Чем он берет женщин? Лукавой усмешкой, которая как будто предназначена одной тебе — минуя всех прочих, и не только тех, кто рядом, но совершенно не нужен, но и прочих, оставшихся во всей остальной вселенной?