Розовые коготки на миг впились в трубку, точно хотели ее поцарапать. Затем на лице Веры показалась ехидная улыбка. Она поставила телефон на пол.
— Обозвал большевичкой, — сообщила она Болевичу, кивая на телефон. — И это полковник! Чего же ожидать, в таком случае, от поручиков? Куда катится армия? С кем они намерены делать контрреволюцию? С этими золотопогонными таксистами?.. Смешно-с!
Последнее слово явно пародировало отсутствующего Гучкова.
— Зачем ты их дразнишь, Вера? — укоризненно произнес Болевич. Он потянулся к ней, но она отмахнулась:
— Зачем? Да чтобы позлить! Ты бы видел их лица! Какой скандал! Дочь бывшего главы Государственной Думы — и вдруг большевичка! Ужас!
— А как относится к этому твой отец? — полюбопытствовал Болевич.
— Положим, он не такой идиот, как остальные… Он-то понимает, что я просто развлекаюсь. Нужно ведь чем-то заняться в этом Париже, чтобы не умереть с тоски.
— Я знаю одно неплохое занятие, — сказал Болевич, и на сей раз она не стала отталкивать его рук.
* * *
Днем они расстались: Вера, помахивая сумочкой, отправилась по каким-то своим таинственным женским делам, в которые не посвящала никого, а Болевич — в приятном светлом костюме, походкой бездельника, — к одному кафе, где его уже ждали.
По отношению ко всем этим людям Болевич не испытывал никаких эмоций. Он даже не мог бы сказать, нравится ему тот или иной человек или не нравится; все они одинаково были ему безразличны. В его памяти хранилась картотека лиц: глаза, носы, бородки, бородавки, предпочтения в одежде. Память Болевича была так же опрятна и упорядочена, как корректуры Сувчинского. В этом они обладали несомненным сходством.
Мужчина лет сорока, внешне похожий на преуспевающего коммерсанта, сосредоточенно выдавливал каплю лимона на устрицу. Это занятие, казалось, полностью поглощало его.
Болевич уселся напротив, с подчеркнутой небрежностью закинул ногу на ногу, закурил. День обещал быть хорошим.
— Удивительные нынче облака, — заговорил Болевич.
Сидевший напротив человек мимолетно глянул на него и, не снизойдя вниманием до неба и «удивительных» облаков, бросил:
— Вот уж чего не переношу, так вот этого: «Ах, какое фантастическое облако! Ах, если нарисовать — не поверят!»
— Ну так буду молчать, — благодушно согласился Болевич.
Капля лимона пала куда ей было положено. Устрица, явив всю свою первобытную, невинную непристойность, исчезла в аккуратном рту, обрамленном аккуратной — и в то же время какой-то непроходимо русской — бородкой.
— Еще хуже, когда молчат, — буркнул человек. — Стало быть, брюхом что-то там переживает.