Но теперь, мне кажется, ей хочется жить на солнечном свету. И чувствовать себя свободной. Она больше не назначает мне тайных свиданий. Мы больше не встречаемся в ризнице у отца Серафима. Естественно, некоторые предосторожности мы все же соблюдаем. Не ходим ко мне домой, где дежурный милиционер у подъезда проверяет, кто входит и выходит, и докладывает в КГБ. Избегаем слишком людных мест. А когда мы у нее, то не говорим о Президенте, о политике, об ее страхах. Мы говорим о нас, о том, что мы любим, что нам нравится, спрашивая друг друга, что ты любишь больше — кино или театр? Море или горы? День или ночь? Толстого или Достоевского?
О Наташе я никому не рассказывал. У меня было искушение кое-чем поделиться со своим коллегой Руди, не пускаясь в подробности — сказать лишь, что я влюбился, но разве можно доверять подобные секреты такому неисправимому плейбою? Два-три раза хотел заговорить об этом со своим другом детства, с которым встретился после многих лет, парнем с громко звучащим именем — Стефано Бранкалеоне, владельцем транспортной фирмы, делающей большие дела с иностранцами, работающими в Москве, главным образом с итальянской колонией. Но едва открыв рот, испугался и переменил разговор. Говорить об этом с друзьями в Италии по телефону я также не рисковал. И тем более с коллегами по газете. Заведующий редакцией меня слишком хорошо знает, он чует, что меня что-то отвлекает, но не может понять, что именно. Каждый раз спрашивает, как я себя чувствую, как настроение, что поделываю, как живу, завел ли себе девушку? А я отвечаю, что девушек тут навалом, даже слишком много, все красивые и все на все согласны, так что заводить одну просто не в человеческих силах, это совершенно невозможно: если у тебя их меньше десятка, значит, ты не мужчина. Однако в конце концов я все же немножко откровенничаю. С одной русской — старушкой, живущей в запущенной квартирке, в которой царит беспорядок, полной пыли, каких-то бумажек, ненужных предметов и всевозможных продовольственных запасов, кроме тех, что ей действительно нужны.
Я познакомился с ней благодаря моей матери. За год до моего приезда в Москву мать совершила короткую поездку в Советский Союз. Она была уже серьезно больна и знала, что долго не протянет. Когда я ей сообщил о том, что меня, возможно, направят в Москву, она радовалась, как ребенок. Америка, где я проработал много лет, ей не нравилась, ее пугала мысль о том, что я всегда буду жить по ту сторону Атлантики. Россия же ее восхищала. Она очень хотела, чтобы меня перевели в Москву, надеясь, что, работая в Москве, я буду ближе к ней, нас не будет разделять океан, а всего лишь три часа лету. Однако перевод мой задерживался. Тогда она решила, что, пока у нее осталось немного сил, она поедет посмотреть на город, где будет работать ее сын, чтобы хотя бы представлять себе, как я там буду жить.