Сообразив, что по делу Порядникова его на допрос вызывают, оборвали говор штрафники. Кого еще потянут? А галантный лейтенант рассыпался в любезностях перед Халявиным. Совместную прогулку с дружком предложил.
Карзубый, правда, марку выдержал. Вида, что струхнул, не подал. Шинель внакидку на плечи небрежно набросил и засвистел сквозь зубы демонстративно. Мне, мол, бояться нечего, нет на мне вины, а чужую не пришьете. Первым на выход пошел, а Яффа следом, как побитый, поплелся.
То ли от того, что в помещении угарно пахло бензино-керосиновой смесью, то ли от переживаний виски у Павла заломило, обложило тупой болью. Чтобы развеяться, подался наружу на свежий воздух. Присел с подветренной стороны за стеной, закурил. Неподалеку, устроившись на маховике локомобиля, также покуривая, вели неторопливый разговор «односельцы» Дроздов с Муратовым и прибившийся к ним незнакомый штрафник.
— Ты вот, Василий, тракторист, а я, к примеру, простой колхозник, — убеждал голос Муратова, — а о земле мы все едино болеем. А тут поглянь, что деется! Через неделю, видать, сеять можно зачинать, а работников нет. Пустая земля-то останется… что баба бездетная. Люди сказывали, в Ленинграде-то страсть народу померло с голодухи, пожевать нечего. А тут — пустая стоять будет. А жирная земля-то, поглянь-кось! Сколь уродить может!..
Дроздов как захандрил беспричинно дня два назад, так по любому поводу изливает желчь, оспаривает товарища. Хоть и не прав, но возразит.
— В Ленинграде — с голоду. А у нас что — досыта? — потягивая самокрутку, бурчит он. — Я что, в радиатор от хорошей жизни сунул? В ночь хотел подкрепиться чуток. И подкрепился… Ты смотри, нам теперича на тех полях робить, где огоньком пашут, а пулями боронят. Нам хлеба хватит. А вот кто дома анчуткам нашим кусок припасет? На одной мякине да на лебеде — долго ли протянешь?.. — И, не закончив разговора, Дроздов резко поднимается со станины, зло отшвыривает окурок. — Э-э, да что переливать из пустого в порожнее. Бедному Ванюшке везде камушки.
— У нас на Оренбуржье не слаще, — с тоской отозвался незнакомец. — Вот письмо получил. Месяц, почитай, шло. Пишут, на хуторе пять стариков осталось. И тягла нет. Дохнет скот от бескормицы. Поди, тоже много насеют…
— Во-во…
Собеседники вдруг всполошились, дружно поднялись. Оказалось, из-за угла вывернулась фигура ротного. Павел тоже вскочил.
— Вот ты где. О чем задумался-то? — бросил Суркевич, подходя. — Сиди, сиди. Мы с тобой и сидя прекрасно можем поговорить. Есть о чем.
Говоря так, Суркевич озабоченно осматривался, подыскивая, на что присесть, чтобы не запачкать шинель. Выбрал полешко, стукнул им оземь, чтобы облетела грязь. И эти его приготовления, показавшиеся Павлу неуместными, неприятно задели и озлили его. Весь день у него на душе скребли кошки, весь день он мучился сомнениями и тревогами, ожидая поминутно вызова к комбату или начальнику особого отдела. Не знал, к чему себя готовить. А ротный, вернувшись из штаба, наверняка осведомленный о том, какая участь уготована в верхах его взводному, не спешит прояснить ситуацию, ободрить, посочувствовать, хотя догадывается, конечно, о его состоянии. И сейчас, сопоставив недавнюю замкнутость, отчужденность Суркевича и теперешнее его неестественно выглядевшее дружеское расположение, Павел почему-то усмотрел в этом плохое предзнаменование. Заподозрил ротного в желании подсластить приготовленную напоследок горькую пилюлю.