Рушечкин ощерился, сам перешел к нападкам.
— Не себя ли в хороших-то числишь? Еще неизвестно, за что тебя, голубчика, сюда упекли, кто из нас Исусом Христом прикидывается. Тоже мне, праведник выискался!..
— Во всяком случае, не за подлость сюда залетел…
— Ой-е-ей! Может, слезами по твоей порядочности умыться прикажешь?
— Не знаю, как по мне, а по тебе точно вторая смерть, о которой комбат в прошлый раз говорил, плачет. Точно тебя дожидается, никак стороной не обойдет.
— Каркнула ворона, а сыр выпал.
— Остынь, ребята! — веско урезонил Сикирин. — Больше, меньше виноват — неча попусту друг на друга яриться. Сказано — кровь рассудит!
Павел привстал, поставил последнюю точку:
— Правильные твои слова, Григорий Дмитриевич, и вовремя сказаны. До боя все равны, а после видно станет, кому амнистия, а кому трибунал.
* * *
— Не спишь, Колычев?
— Нет, а что? — нехотя отозвался Павел, притворно зевая.
Салов присел в ногах на краешек нар, нерешительно помялся.
— Может, закуришь цыганскую? — достал неизменную пачку «Красной звезды», повертел в пальцах. Папиросы эти — саловская примечательность. Где и как умуд рялся он их доставать, скрывала тайна, но в кармане они всегда у него были.
Внутренне противясь самому себе — понимал, что без причины цыган не подошел бы и что не следует обижать его отказом, — Павел все же извлек свой кисет с махоркой.
— Слыхал, братяй, что Клопу ночью грабку начисто отхватили?
— Ну да? — хоть и безразлична была ему судьба уголовника, но все-таки поразился Павел. Какой-никакой, а человек.
— Верняк! — уверил цыган. — Дохитрилась обезьяна рябая, сама себя руки лишила. — Он не скрывал какой-то своей недоброй радости и торжества.
Пытливо взглянув в лицо цыгану, Павел поразился; глаза у него неестественно светились.
— А и ты, вояка, в натуре, что ль, ничего не понял или на дурочку Данилу провести хочешь? Мужик вроде битый! — хохотнул он с превосходством. — Он же себе мастырку заделал. А вы уши развесили, тюфяки. Клоп что хотел? Он думал до времени в нору уйти, пока шухер после Гайера затихнет, а заодно и батальон, глядишь, на фронт отправят. Не климат для него оставаться: каждый шаг, фраера, секете, да и урки хвосты поджали. Голый он. Вот и заложил оскомину с зуба под шкуру. — Скребанув пальцем по эмали зуба, Данила наглядно продемонстрировал, как это делается. — Так в лагерях от работы кантуются. Раздует ему руку или ногу, он в санчасти дней девять отлеживается, а потом в бараке столько же задом нары утюжит. На освобождении. Резину тянуть урки умеют, а Клоп давно ученый. Не раз нитку с керосином под кожей протаскивал, а от нее хлеще раздувает. Он и мыло жрал. Сам хвалился. Чуть от кровавого поноса концы не отдал на Колыме. И тут все бабки подбил, да просчитался. Не в энту сторону повернуло, — опять сладострастно позлорадствовал цыган, — гангрена, санитар толковал, пошла. Живо от одной грабки освободили, да, гляди, еще в особый потащут. Он там сейчас, как тигра бешеная, икру мечет. А вы со Шведовым ему: «В санчасть топай, в санчасть!» Фонари! — Сплюнув с сердцем на пол окурок, Салов поднялся и вразвалку удалился на свое место.