Гостиная уже пропахла сигаретами Руди, пивом и виски. Совсем недавно она была чистой. Придется завтра наводить порядок заново. Я включил потолочный вентилятор, он застучал-зарокотал и разогнал немного табачный дым. Двери и окна дома были закрыты и заперты, я сам позаботился об этом некоторое время назад.
Я так и оставался в летчицком кителе отца, и Руди сказал, что был бы не прочь примерить его. Я снял китель, Руди надел, — ему он пришелся почти впору, не то что мне. И как-то сразу подействовал на него. Руди продолжал расхаживать по гостиной с сигаретой и пивом, но так, точно он был офицером, а наш дом — полем сражения, на котором ему предстоит вскоре биться.
— Вот теперь я готов перестрелять кучу комми, — сообщил он, подделывая тон важной военной шишки.
Бернер сказала, что и она тоже. Конечно, Руди был пьян. И выглядел, на мой взгляд, глуповато. Значительность его присутствия в нашем доме мало-помалу сходила на нет, хотя мне он все еще нравился. Наверное, и я немного опьянел.
— А музыка у вас какая-нибудь найдется? — спросил Руди, любуясь собой в дымчатом зеркале, висевшем над кушеткой и доставшемся нам вместе с домом.
— У него есть кое-какие пластинки, — ответила, подразумевая отца, Бернер.
— Я бы послушал, — сказал Руди и уперся ладонями в бедра, как генерал Паттон на фотографии во Всемирной энциклопедии.
Бернер подошла к проигрывателю, достала из шкафчика одну из отцовских пластинок на 78 оборотов, поставила ее на вращающийся диск, — раньше все это делал на моих глазах только отец.
И оркестр Гленна Миллера заиграл одну из любимых мелодий отца, «Бурая кружка». Отец питал к Гленну Миллеру огромное уважение, потому что тот погиб, служа своей стране.
Руди немедля затанцевал — в одиночку. Скакал и скользил по полу гостиной, улыбался, приседал и подпрыгивал, ронял руки, кружился — с пивом в одной руке и сигаретой в другой.
— Потанцуй со мной, — сказал он, взглянув на меня, и приблизился ко мне, обнял руками за плечи и поднял с пианинного табурета, на котором я сидел.
Он вел меня спиной вперед, кружил, постукивал пальцами, отталкивал и привлекал к себе, наступая мне на ноги большими черными башмаками, улыбаясь, выдыхая пары виски и сигаретный дым, ободранные руки его то стискивали мои плечи, то ложились мне на спину. Раньше я никогда не танцевал. Не думаю, что танцевал — по-настоящему — и в тот раз. Я видел однажды, довольно давно, как танцевали мать с отцом. Разница в росте не облегчала для них эту задачу. Мама любила русский балет и презирала «узколобые вкусы танцулек», в аккурат отцу и присущие.