Потом он спросил у Бернер, не найдется ли в нашем доме чего пожрать. А то у него с утра только и было во рту что арахис, который он «слямзил» в итальянском магазине, да пиво с виски, купленные у индейцев на деньги, выуженные им из папашиного бумажника. Бернер ответила, что в холодильнике лежат замороженные стейки — еще те, что отец привез с авиабазы. Она может поджарить один. Руди сказал, что это было бы здорово.
Некоторое время мы с ним просидели в столовой, включив верхний свет, — шторы были задернуты, снаружи никто нас увидеть не мог. Два дня назад здесь сидела вся наша семья. Руди курил и прихлебывал из горлышка то пиво, то виски. Бернер выложила кусок замороженного мяса на сковороду, чтобы приготовить его в «Вестинг-хаузе», как называл это устройство отец. Я никогда не видел ее готовившей и потому не верил, что у нее что-то получится. У меня не получилось бы. В гостиной Руди снял с полки мамину книжку — сборник стихов Артюра Рембо — и прочитал из нее пару строк. «Вперед, к проперченным, вымокшим странам! К услугам самых чудовищных эксплуатаций, индустриальных или военных…»[12] Это я запомнил. Руди все еще казался мне дружелюбным и загадочным. Спутанные рыжие волосы и взбухшие на руках вены оказывали ему хорошую услугу, наделяя его своеобразием. Не думаю, что он был умнее меня. В шахматы он не играл — это мне было известно. Он ничего не знал о разных местах на глобусе, о которых кое-что знал я. В колледж поступать не собирался, а собирался податься в бега. Я был почти уверен, что он в жизни своей не читал «Тайм», «Лайф» или «Нэшнл Джиографик». Однако из этого же не следовало, что Руди не хватало ума, — как-никак он носил на поясе нож, а на ногах ботинки со стальными носками, пил, курил, строил планы о том, как добыть деньги, много чего знал о мормонах и чем-то там занимался с Бернер в отцовской машине, приезжая на ней к городскому аэропорту. Все это чего-нибудь да стоило.
Пока мы сидели за столом, Руди поведал мне, что зиму он проведет в другом климате, в Калифорнии, где живет его настоящая мать. Папаша говорит, что Руди лучше бы, пожалуй, было и не рождаться на свет или, по крайности, родиться сыном человека шибко терпеливого. Руди опустил сигарету в пивную бутылку (пепельниц в нашем доме не водилось), закурил другую и предрек, что в конце концов попадет в тюрьму. Думаю, он позабыл к той минуте, что туда попали наши родители и потому такие слова могут задеть мои чувства. Он сказал, что вон уж сколько прожил в Грейт-Фолсе, но так ни одним другом и не обзавелся, а с городом, в котором человек не может завести друзей, наверняка что-то неладно. Собственно, это касалось и нас с Бернер, хоть я и полагал, что дело тут в страхе, который внушала маме мысль о приспособлении к внешним обстоятельствам. Руди сердито глянул на меня через стол, но, похоже, вдруг вспомнил, в каком ужасном положении оказались Бернер и я, и сказал, что, по его понятиям, мы ничем теперешней нашей жизни не заслужили. Для меня это новостью не было — я и сам так думал. Думал, что если наши родители ограбили банк — по каким бы причинам они это ни сделали, — так виноваты в этом они, а не мы. Это и дураку понятно. Насчет поступления в морскую пехоту или женитьбы на Бернер Руди на сей раз ничего не сказал.