— Ты собираешься остаться здесь на ночь — или как? — с металлом в голосе спросила Бернер — и совершенно напрасно. Об этом и думать было нечего.
— По-моему, это плохая идея, — сказал я.
— И по-моему, тоже, — согласился Руди; предложение Бернер явно не пришлось ему по душе. Он снова оглядывал гостиную. Я не сомневался, Руди прикидывает, что из находящегося в ней можно снести в какой-нибудь ломбард. Однако ничего пригодного для продажи в нашем доме не было. Китель отца. Пластинки Гленна Миллера. Метроном, назначения которого Руди не ведал. Он мог бы искать и деньги, которыми мы располагали, но о них Руди просто-напросто ничего не знал. — Вдруг меня кто разыскивать начнет. Чего будет хорошего, если я окажусь здесь?
Он мрачно взглянул на меня — так, точно мы с ним пришли, уже обсудив эту тему, к согласию, — и засунул большие пальцы за ремень брюк.
— Да ведь ты уже оказался, — раздраженно произнесла Бернер. — Какая разница?
— Разница в том, что никто пока за мной не пришел.
Руди опять принялся разглядывать — совсем как утром полицейский — висевшее рядом с портретом Рузвельта отцовское свидетельство об отставке. Если они ему нужны, пусть забирает. Мне хотелось, чтобы он поскорее ушел, пока к нам и вправду никто не заявился.
— Мой папаша ненавидит Рузвельта, — сказал Руди и оглянулся на меня, словно желая узнать и мое мнение. Фамилию эту он произносил по-своему, растягивая «у». — Говорит, что он продал страну в рабство. А жена его — коммунистка, которой всех жалко, и особенно ниггеров.
Последнее слово мне доводилось слышать не часто. Один из мальчиков в школе, сын врача, любил повторять его. А наш отец не произносил никогда. Он ни к кому ненависти не питал, и мы тоже.
— Так останешься ты на ночь или нет? — резко спросила Бернер. Она встала, взяла со стола тарелку Руди.
— У меня нынче ночная смена, — ответил он тоном, который должен был дать нам понять, что ему все нипочем.
Я подумал: портрет президента Рузвельта он все-таки заберет. Но Руди подошел к столику у кушетки, подхватил бумажный пакет с последней бутылкой пива и направился к выходной двери. Гуднула, проезжая мимо нашего дома, машина. Был уже двенадцатый час. Кто-то заорал в теплой летней ночи:
— Йо-хо-хо! Уголовники! Тюрьма по вас плачет. Уголовники! Йо-хо-хо!
Еще гудок. Чей-то хохот. Машина шумно набрала скорость и унеслась.
— Значит, больше мы тебя не увидим, так? — мрачно осведомилась державшая в руках тарелку Бернер. — Ладно, меня это устраивает.
— Я вернусь, и ты это знаешь, — ответил Руди. Ему хотелось, чтобы мы относились к нему как к взрослому. Я уже говорил, рыжие лохмы Руди, сигареты, поцарапанные руки и ободранные кулаки помогали создать такое впечатление. — И мы с тобой смоемся отсюда навсегда. Слово мужчины.