При моем приближении (все происходило в тот день, когда она привезла мне конверт) Флоренс подняла вверх длинную кисть и помахала ею взад-вперед, точно метроном стрелкой. Я воспринял это как адресованное мне сообщение о том, что она меня заметила, хотя от картины своей Флоренс не отвернулась, — наверное, ей важно было не спускать с полотна глаз.
— Я оставила у твоей двери загадочный пакет, — сказала она, не взглянув на меня. — А ты подрос за этот месяц. Как это возможно?
Флоренс наконец обернулась ко мне, улыбаясь. Женщиной она была невысокой, с красивым, бесхитростным, улыбчатым ртом и хрипловатым голосом, почему-то наводившим меня на мысль, что настроение у нее всегда приподнятое. Мне легко было представить себе, как она смеется. Время от времени она и Артур Ремлингер танцевали в баре под музыку из музыкального автомата — я это видел однажды. Флоренс держала Артура на расстоянии вытянутой руки от себя. Он был в одном из его хороших костюмов, вид имел серьезный, но танцевал неуклюже, — находившиеся в баре люди смеялись, и Флоренс тоже. Как я уже говорил, она любила поиграть в карты — рядом с баром имелась отведенная для этого комната, которую Флоренс называла «игорным притоном», я там бывал редко. В ее коротких курчавых светлых волосах различалась проседь, у нее, как говорил о некоторых женщинах отец, были «здорово набиты карманы». Лет ей было, надо полагать, сорок с чем-то, и я понимал, какой красивой она была в молодости — тоненькая, беспечная и одинокая, потому что муж воевал где-то далеко. На щеках проступали маленькие сосудики, свидетельствовавшие, знал я, о том, что живется ей непросто, а когда Флоренс улыбалась, ее блестящие глаза сужались, обращаясь в почти невидимые щелки. На мой взгляд, Артуру Ремлингеру она была не парой, но мне нравилась, так я, во всяком случае, думал. И мне было приятно, что, увидев меня несколько недель назад, она запомнила, какого я роста.
Я встал сзади и сбоку от нее — посмотреть, что она делает. Картину я до той поры видел всего одну — ту, с элеватором, в комнате Артура Ремлингера, — что такое «Школа Полуночников», не знал, как не знал и кто такой Эдвард Хоппер[21] или каким образом человек создает, пользуясь всего лишь тюбиками с краской, нечто легко узнаваемое. Я полагал, что художнику приходится проделывать, как моему отцу, упражнения для глаз — иначе ему необходимой зоркости не добиться.
Флоренс писала картину, расположившись посреди Манитоба-стрит. Картина изображала пустую почтовую контору и пару разваливавшихся понемногу коммерческих зданий из тех, что понастроили вдоль шоссе, когда Партро был настоящим городом, — я изучил их во время прогулок. Небо над ними прописано еще не было, на его месте холст оставался пустым. Элеватор и пшеничные поля, которые уходили, ширясь, к горизонту за путями железной дороги, тоже пока положенных им мест не заняли. Я вообще не понимал, зачем все это изображать, — вот же оно, всегда тут, смотри сколько хочешь, — да и красивого в нем ничего не было, не то что в Ниагарском водопаде с картины Фредерика Чёрча или в букетах цветов, которые раскрашивал «по номерам» мой отец. И все же картина Флоренс мне понравилась, хотя это я сказал бы ей в любом случае — из одной только вежливости. Однако сказал я — и сразу пожалел, что не придумал ничего получше: