Он провел здесь столько лет, продолжал Чарли, ожидая, что кто-то приедет и разоблачит его — исстрадавшегося от ожидания. Жизнь, проведенная в стоящем посреди пустыни, изнуряемом ветрами городке человеком отчужденным, одиноким, бессемейным; всей и компании-то у него было что Бокс, да Чарли, да Флоренс. Теперь еще я. Как он ее выдержал? — удивлялся я впоследствии. Кошмарный климат, нескончаемый календарь, безликие дни и все вокруг навсегда останется чужим. Невозможно, решил бы любой. Вот это и было тем, о чем «правильнее было бы спросить», — вопросом, которого Ремлингер не назвал, когда мы с ним сидели в кафе «Модерн». Просто сказал мне, что приспособился.
Но именно это и обратило Артура в того, кем он стал. В человека эксцентричного. Нетерпеливого. Подавленного. Отчасти помешанного. Ожесточенного разочарованиями. Застрявшего на одном этапе жизни и неспособного его завершить. (Завершить-то он мог бы, если б ему хватило смелости или воображения, чтобы уехать в места еще более чуждые и там спрятаться снова.) Чарли не без пренебрежения сказал: Артур все еще считает себя умным, наивным студентом, который никого убивать не собирался и страдает от того, что убил — по глупости и случайности, — но хочет, чтобы его избавили от наказания, потому что наказанием и без того уже стала вся его жизнь.
— Ты, — сказал Чарли. Мы успели миновать знак въезда в Форт-Ройал, в горстку приземистых зданий плюс «Леонард», в разросшуюся точку на карте прерий, и ехали по пыльной главной улице, с наступлением холодов опустевшей (пикапы больше не стояли у тротуаров, на зданиях почтовой конторы и банка пощелкивали под ветром флаги, закутанные горожане старались держаться поближе к стенам домов). — Ты смотри никому о нашем разговоре не проболтайся. Ни А-Эр. Ни Фло. Иначе я с тебя шкуру сдеру.
Он рассказал мне все это (повторил Чарли) в предостережение, чтобы я мог поставить себе необходимые пределы и «уберечься» от того, что произойдет, если «определенные события» приведут не к тому, к чему они, надо полагать, должны привести. Чарли явно думал об этих событиях, но описывать их не стал, а я так и вообразить не попытался.
О чем думал я, пока мы катили по Мэйн-стрит, так это о двух американцах, ехавших сюда из Детройта. Отец говорил, что в Детройте каждый может найти хорошо оплачиваемую работу и жить припеваючи. Этот город был плавильным котлом Америки. Средоточием ее могущества. Ее ризой пестрой.[25] Он притягивал к себе весь остальной мир. «Детройт производит, мир принимает». И так далее. Те двое ехали оттуда, чтобы узнать правду и встать на ее защиту. Я никогда не был в Детройте, но интересовался им, поскольку родился в Оскоде, то есть лишь немногим севернее него. Человек может представлять себе или воображать очень многое, не имея по его части никакого настоящего опыта.