— Ты, наверное, видел их вчера вечером, — сказал он и неожиданно улыбнулся миссис Гединс, которая в ответ повернулась к плите, спиной к нему. — Тебе стоит съездить со мной. Это расширит твой кругозор. Станет частью твоего образования. Они американцы. Ты узнаешь много полезного.
Говорил он так, точно произносил речь, обращенную не только ко мне и миссис Гединс, но и к каким-то другим людям. А может быть, ему просто необходимо было слышать свой голос. Артуру никогда и никто не отказывал, кроме Флоренс, — вот она могла бы не позволить мне ехать с ним просто потому, что он так велел. Флоренс была старше Артура. Но ее тогда с нами не было. Все вдруг как-то обострилось — кухонная жара, трепет у меня под ребрами, свет, бульканье варившихся на плите овощей. Отказать ему самостоятельно, без чьей-либо поддержки, я не мог.
— Это те, что из Детройта? — спросил я.
Улыбка стерлась с лица Ремлингера, он склонил голову набок и посмотрел на меня так, точно я произнес нечто его удивившее. Вообще-то говоря, ничего особенного я не сказал, не проговорился о том, чего мне знать не следовало. Я присутствовал при появлении американцев в отеле, потому мне и было известно, откуда они приехали. Но он-то этого не знал. И услышанное, похоже, встревожило его. Взгляд Артура стал холодным. А я задал этот вопрос всего-навсего потому, что считал нужным сказать что-нибудь.
— Что ты о них знаешь? — спросил он, склонившись ко мне. — И от кого это услышал?
— Он был дезь, кода они зюда приехали, — сообщила, не повернувшись к нам, миссис Гединс. — От них и узлышал.
— Это правда? — Ремлингер распрямился во весь рост и немного откинул голову назад, как будто такая поза могла помочь ему доискаться правды. — Ты был дезь?
— Да, сэр, — ответил я.
— Ладно, — сказал он и посмотрел на миссис Гединс. — Будь по-твоему.
— Мне нужно в уборную, — сказал я. У меня вдруг до крайности разыгрались нервы.
— Так зходи, — сказал Артур и пошел мимо меня к задней двери кухни. — Жду тебя на парковке. Двигатель я уже прогрел.
Он вышел на улицу, впустив в кухню холодный воздух и захлопнув дверь, оставив меня с миссис Гединс, так и не сказавшей больше ни слова.
В уборную мне было не нужно. Мне нужно было обдумать кое-что, а я обнаружил вдруг, что в присутствии Ремлингера мысли мои путаются. Со вчерашнего дня у меня было более чем достаточно времени для того, чтобы прокрутить все в голове, понять, что мне следует знать, смириться с тем, что всей правды я не узнаю, уверить себя в том, что не известно мне, скорее всего, далеко не самое худшее и что, по всем вероятиям, ничего такого уж дурного из-за приезда двух американцев не произойдет. «Сильнее всего на нас влияет то, что случается с нашим телом», — говорил обычно отец, когда мама, или Бернер, или я принимались мучительно волноваться по какому-нибудь поводу. Я всегда принимал эти слова на веру, хоть и не понимал толком, что он имел в виду. И тем не менее частью моего представления о нормальном стала вера в то, что телесные события — по-настоящему значительные, способные изменить твою жизнь и весь рисунок твоей судьбы, — на самом-то деле до крайности редки и не происходят почти никогда. Как ни ужасен был арест моих родителей, но именно это он и доказал, позволив мне сравнить жизнь, которую я вел до него, — телесной активности в ней почти не было, одни ожидания и предвкушения — с последующей. И, несмотря на мою веру в справедливость слов отца о важности происходящего с нашим телом, я пришел к мысли, что наше восприятие мира — предположения, мысли, страхи, воспоминания — имеет значение гораздо большее (верой в это защищало себя мое детство). Из них моя жизнь главным образом и состояла — из событий, происходивших у меня в голове. Что с учетом последних недель — одиночество, Канада, отсутствие будущего, которое могло бы определять мои поступки, — было не так уж и странно.