значительности, в этом сомневаться не приходится (отсюда и Гарвард, к примеру, и первое убийство). Однако не смог одолеть пустоту, которая была вечной спутницей его жизни и привела ко всему остальному. Реверсное мышление, привычка, заставившая меня увидеть значительность там, где имелась лишь пустота, может — теоретически — быть полезной чертой натуры. (Благодаря ей мать считала меня человеком более интересным, чем я был.) Но оно же способно заставлять человека игнорировать очевидное. И это серьезная ошибка, которая может привести к тому, что каждый наш шаг станет неверным, а следом все к новым ошибкам и к смерти — в чем и убедились на собственном опыте двое американцев.
Вообще-то говоря, я не столько старался удержать в памяти Ремлингера, сколько — и в степени много большей — сохранить в ней живыми американцев, Джеппса и Кросли, потому что они-то исчезли навсегда, бесследно, и, значит, мои воспоминания — это единственная потусторонняя жизнь, на какую они, по всему судя, могли рассчитывать. Я думал, о чем уже было сказано, что их смерти как-то соотносятся с губительным решением моих родителей ограбить банк, — и в том и в другом случае я оставался постоянной величиной, связующим звеном, логическим центром происходившего. И прежде, чем вы скажете, что это пустая игра, возня с чаинками в надежде открыть логику в их взаимном расположении, подумайте о том, как близко стоит зло к обычному ходу жизни, ничего общего со злом не имеющему. Во всех этих памятных мне событиях обычная жизнь определялась моими попытками остаться самим собой. Когда я думаю о той поре — начавшейся с предвкушений школьной жизни в Грейт-Фолсе и закончившейся ограблением банка, бегством сестры, пересечением мною канадской границы и смертью американцев, за которой последовал мой переезд в Виннипег, а после туда, где я ныне живу, — все это представляется мне отдельной пьесой, партитурой с разными темами или складной картинкой, посредством которой я стараюсь восстановить и сохранить мою жизнь как нечто целостное, приемлемое, не зависящее от пересеченных мной границ. Я понимаю, только я один и норовлю установить в ней какие-то связи. Однако не попытаться сделать это значит отдать себя на волю волн, которые швыряют нас и бьют о камни отчаяния. И тут тоже многому можно научиться у шахмат, чьи фигуры вступают в индивидуальные схватки, но каждая из них — участница одной долгой битвы, цель которой — достичь состояния не вражды, раздора, поражения или даже победы, но гармонии, лежащей в основе всего.
О том, почему Артур Ремлингер застрелил двух американцев, я могу только строить догадки, стараясь при этом не слишком удаляться от очевидного. Никаких проблем эти убийства не разрешили, всего лишь дали ему некоторое время, отсрочку, предварившую его погружение в безвестность еще более глухую, чем саскачеванская, — в упомянутое им однажды «заграничное путешествие».