Вам известны, разумеется, истории о людях, совершивших страшные преступления. О том, как они ни с того ни с сего решают признаться во всем, сдаться властям, очистить совесть — снять с души бремя размышлений о вреде, который они причинили кому-то, бремя стыда, ненависти к себе. Чистосердечно признаться во всем и сесть в тюрьму. Как если бы ощущение вины было для них худшим наказанием, какое только существует на свете.
Я хочу сказать, что чувство вины движет ими в меньшей, чем вы полагаете, мере. Дело, скорее, в другой нестерпимой сложности: все у них вдруг спутывается, прямая и ясная дорога к прошлому загромождается и становится неуследимой, и то, как они теперь воспринимают себя, оказывается несопоставимым с прежним их восприятием. Да и само время для них меняется: дневные и ночные часы начинают вести себя до крайности странно — то летят, то замирают почти до неподвижности. А следом и будущее становится почти таким же смутным и непроницаемым, как прошлое. И все это словно парализует человека — он застревает в долгом, застойном, невыносимом настоящем.
Кому бы не захотелось прекратить это — любой ценой? Заменить такое настоящее любым, все равно каким, будущим? Кто не пожелал бы принять все что угодно, лишь бы избавиться от страшного настоящего? Я пожелал бы. Сносить такое может только святой.
Черная с белым полицейская машина еще несколько раз проезжала мимо нас в ту субботу. Одетый в форму водитель внимательно, как мне показалось, вглядывался в наш дом. И отец несколько раз подходил к окну, чтобы посмотреть на нее. И повторял: «Ладно. Я тебя вижу». Днем раньше он и мама были так дружелюбны, так разговорчивы. Теперь же они уклонялись друг от друга, что было для меня более привычным. Отец никак, казалось, не мог найти себе занятие. У мамы же, напротив, их отыскалось предостаточно. Разговоры в доме почти не велись. Я попытался заинтересовать Бернер «позиционной концепцией» и «агрессивными жертвами», о которых прочел в руководстве по шахматной игре, продемонстрировать их, развернув доску на моей кровати. Однако Бернер сказала, что ей все опротивело, а я не понял, что говорит она не об игре, а о жизни.
Вернувшись после свидания с мисс Ремлингер домой, мама принялась хлопотать по хозяйству. Перестирала груду белья и развесила его на заднем дворе, — чтобы достать до веревки и закрепить белье прищепками, ей приходилось залезать на деревянный ящик. Вымыла ванну — Бернер вечно оставляла ее грязной, — подмела переднюю веранду, между досками которой набился буроватый песок. Помыла оставшуюся со вчерашнего дня в раковине посуду. Отец вышел на задний двор, посидел там в шезлонге, глядя в послеполуденное небо и делая упражнения для глаз, которым его обучили в ВВС. Потом вернулся в дом, вытащил из коридорного чулана карточный столик, разложил его в гостиной, принес коробку со складной картиной, высыпал ее кусочки на столик и устроился за ним. Ему нравились складные картинки, он верил, что для их сбора требуется особое устройство ума. Иногда, довольно редко, впрочем, он еще и раскрашивал картинки из тех, где каждый цвет помечен своим номером, некоторое время держал их на виду, а затем убирал в тот же чулан и никогда о них больше не вспоминал.