это я про старого костоправа — его упекли бы в тюрьму, а народ повыскакивал бы из домов с факелами и вилами. Верно?
Этого я не знал. Снаружи погудела машина. А следом мотор ее взревел и машина уехала. Отец, похоже, ничего не услышал.
— Так вот, она хотела сказать, что Инкстеру следует научиться жить с тем, что его окружает, и не соваться в чужие дела. Тебе это понятно?
— Думаю, да.
Думал я совсем другое.
— С тобой всякое может случиться — и плохое тоже, — сказал отец. — И тебе придется как-то жить с этим.
Отцу хотелось, чтобы его рассказ произвел на меня серьезное впечатление. Наверное, он хотел сказать следующее: можно упускать из виду существенные составляющие того, что люди говорят и делают, и все же полагаться в их понимании лишь на себя самого. Думаю, на самом-то деле он пытался внушить мне — хоть и говорил обиняками, — что именно на меня надвигается нечто дурное и я должен сообразить, как жить с этим дурным. А еще отец хотел, чтобы я взял на себя ответственность за Бернер. Потому и разговор этот он завел не с ней, а со мной, что лишний раз показывает: Бернер он знал почти так же плохо, как меня.
— Скажи, вы с сестрой думаете о будущем?
Глаза его казались теперь сухими, усталыми. Кончики пальцев были измазаны пастой. Отец вытирал их, один за другим, фланелевой тряпочкой. Он обращался ко мне словно бы издалека.
— Да, сэр, — ответил я.
— Хорошо. И что думаешь ты? — спросил он. — О будущем.
— Я хочу стать адвокатом, — ответил я — по той единственной причине, что адвокатом был отец одного из мальчиков шахматного клуба.
— Ну, тогда тебе лучше поторопиться, — сказал отец, разглядывая вытертые пальцы. Под ногтями было черным-черно. — И постараться, чтобы каждый твой поступок имел точный смысл.
Он улыбнулся, устало.
— Выработай иерархию. Одни вещи важны, другие не очень. Да и вообще все они могут оказаться не такими, как ты о них думал.
Он повернулся к окну, выходившему на Первую Юго-Западную. Под деревьями парка прогуливались прихожане лютеранской церкви. Свадьба выплеснулась наружу. Люди обмахивались шляпами и сложенными из газет веерами, смеялись. Из только что остановившегося у тротуара «форда» Милдред Ремлингер выходила мама. Выглядела она в ее зеленом с красным шерстяном наряде маленькой и несчастной. Хозяйке машины мама, выбравшись наружу, ничего не сказала — просто захлопнула дверцу и пошла к нашей веранде. Машина уехала.
— Похоже, нас ждут неприятности, — сообщил отец.
Я ожидал, что он попросит меня не обсуждать с мамой наш разговор. Он часто просил об этом, как будто у нас с ним были какие-то важные секреты, — я-то считал, что их не существует. Но он не попросил. И я вывел из этого, что разговор наш был задуман ими обоими, хоть и не понимал его настоящего смысла — того, что их могут арестовать и нам с Бернер придется как-то жить дальше.